Мир Гаора. 5 книга. Ургайя - стр. 8

старше, нет над ней старших, она всему начало. Ох, как же это? А ну как рассердится, что по пустякам беспокоят? Ей ведь люди, что комары летом, не заступилась за склавинов, позволила роды-племена вырезать да выжечь. Что ей Рыжий? А рассердится – так всем конец, вырвется из Глуби – так не удержишь. Ей ни Матери наши, ни Огонь ихний не указ, по своей воле творит, как создала, так и прахом созданное рассыплет. Всему тогда конец. Было же уже. Жили за Валсой люди, плохо ли, хорошо ли, да прогневали Древнюю Силу, и нет теперь там никого и ничего, только полоса вдоль Валсы уцелела, да жить там нельзя, так походить чуток, но по делу и сразу назад, а уж дальше вглубь никому и никак, без возврата дорога.

Откуда-то сзади потянуло холодом, огонёк в плошке задрожал и испуганно прижался к чёрной глади, темнота в повалуше стала синей, странно светящейся. И окутанная этим синим светом как туманным платком, из-под которого тускло просвечивала грибатка и ярко светились ажурные шарики на височных кольцах, ставшая необычно высокой – головой под потолок – с неразличимым бледным лицом выпрямилась Мокошиха, заполнив собой повалушу. Задрожали, заструились туманными дымными струйками брёвна стен, распахиваясь в синюю равнину, где колыхались тоже синие, светящиеся и просвечивающие клубы то ли дыма, то ли тумана… Камни, деревья, рыбы, птицы, странные звери, и всё сразу, меняющееся, плывущее ничто.

Мокошиха что-то говорила, но… голос был не её, и слова непонятны… И вдруг прорвалось:

– Не прошу многого, не прошу невозможного.

И глухой далёкий голос, чужая, но почему-то понятная речь.

– Ну чего тебе?

– Открой Двери. Ты их закрыла, только тебе и открыть.

– Зачем тебе?

– Помощь позвать.

– Кому помощь?

– Ему. Не по праву он место занял. Не по вине осудил себя.

– Нет. Сам решал, сам пусть и отвечает.

– Не виноват он в бедах своих.

– Нет виноватых. Все виновны.

– Свою вину я знаю. За неё и отвечу. А он чужую вину на себя принял.

– А мне-то что?

– Открой Двери, дальше я сама.

– Надоели вы мне, – совсем по-человечески вздохнул далёкий голос. – Иди. Не успеешь вернуться, сама там останешься.

– На сколько открываешь?

– А не скажу. Сама угадай. Иди, коль просилась.

Синие изменчивые глыбы задвигались быстрее, струясь и расплываясь отражениями в бегущей воде. И окружённая сиянием грибатки и блеском шариков на височных кольцах, ставшая сама сгустком синего тумана Мокошиха шагнула туда. Нянька невольно зажмурилась, догадываясь, что смотреть туда ей, младшей и недопущенной, нельзя, смертельно опасно.

…Он лежит на гладком, скользком и холодном, как кафельный пол в пресс-камере. Но это не кафель, а лёд, чёрный лёд Коргцита. Но… но он не вмерзает, лёд под ним, а не вокруг. Даже Коргцит – скривились в горькой насмешке губы – его не принимает, и здесь чужой. Он открыл глаза и увидел глубоко под собой бледное лицо, незнакомое и в то же время кого-то смутно напоминающее. Где-то он его видел. В учебнике истории, на фронтовой дороге… не всё ли равно. Неизвестный обитатель Коргцита смотрел на него серьёзно и шевелил губами, но он ничего не слышал. Зовёт, просит о чём-то? Он уже привычно оттолкнулся ото льда и встал, огляделся. Куда ему теперь? Где здесь его место? Он попробовал шагнуть и обнаружил, что может идти, ноги уже не утопали во льду, а скользили по нему, как и положено. Он пошёл наугад, потому что тьма была прозрачной, но рассмотреть ничего нельзя, даже горизонта. Он шёл прямо по телам, по лицам вмёрзших в чёрный лёд людей, и они смотрели на него, шевелили губами, но уже ни одного звука не пробивалось к нему. Была тишина, холодное равнодушное безмолвие. И он, медленно передвигая ноги, скользя ступнями по гладкому твёрдому льду, шёл по этим лицам в никуда. А ведь это уже было с ним. Там тоже был лёд, засыпанный пеплом, почерневший от пороховой гари лёд с вмёрзшими в него трупами, он так же брёл между превратившимися в ледяные глыбы айгринами и ургорами, неразличимо схожими в общем ледяном саркофаге. Они – остатком двух рот, неполным отделением – уходили, шли, неся бесполезное, потому что патроны кончились, оружие, но за его утрату положен трибунал. И мертвецы во льду так же из последних сил сжимали оружие. И было тихо, потому что после контузии он опять оглох, и уже не было ни страха, ни боли, ни злости на врагов и дураков-командиров, только усталость и желание лечь, закрыть глаза, и чтоб уже ничего не было. Тогда… тогда они всё-таки выбрались к своим, а сейчас… «Ну, и к кому ты думаешь прийти?» – спросил он сам себя. И ответил: «Всё, добегался. Ляг, закрой глаза и жди». Из Коргцита как из «Орлиного Гнезда» выхода нет…