Милость к падшим - стр. 7

– Климена, в кресте, над моим ложем, свиток. Достань его.

Она сняла со стены крест.

В его основании была защелка, открыв которую, она вынула из креста пергаментный свиток, заготовленный Виталием к смертному часу.

Он показал, чтобы она положила свиток на стол.

Скрипнула дверь, вошел Темелко, стройный юноша, каменотес.

Он подошел к ложу Виталия, опустился на колени и поцеловал ему руку.

– Как вы?

Виталий успокоительно закрыл и открыл глаза.

– Не надо ли чего?

«Как прекрасно Господь всё управил», – подумал Виталий.

– Нет, идите с миром.

Они встали, поклонилась.

Но Виталий видел, что Темелко что-то хочет сказать.

Он был юн, высок, плечист. Лицо открытое, чистое. В глазах светилась любовь к монаху, который для него стал духовным отцом.

– Отче, святейший не верит клевете, изливаемой на вас. Сам собирается прийти сюда, чтобы успокоить народ.

Виталий снова открыл и закрыл глаза.

– Я готов ко встрече со святейшим. И с Господом.

Климена подлила масла в светильник, поправила фитилек.

– Благословляю вас на мирное и благое житие, дети мои. Поминайте меня в своих молитвах. – Они не знали, что ответить ему. – Мне надо успеть помолиться. Идите с миром.

Молодые еще раз приложились к его руке и только после этого ушли.

Тихо.

Чуть потрескивает горящий фитилек в светильнике.

Как будто вернулось то время, когда он оставался в своей келье в монастыре аввы Серида.

И начинал молиться, и всё исчезало, словно поглощалось темнотой кельи, где только горящий огонек светильника звал его к Спасителю.

В душе еще ярче разгорался свет, и ей, тогда молодой, пока еще только закаляющейся, всё казалось возможным – даже стать подобным святому Варсонофию, который здесь, в монастыре, молился в затворе восемнадцать лет, никого не принимая. Лишь только авве Сериду открывал двери, впуская настоятеля монастыря, чтобы исповедаться и причаститься.

Авва Серид оставлял затворнику хлеб и воду и ничего не говорил, пока сам Варсонофий не произносил какие-нибудь слова.

И он, Виталий, стремился к такому же подвигу, но не смел о нем даже самому себе признаться, потому что боялся, что это превратится в гордыню и вместо святости обретет нечто противоположное.

Когда он переставал молиться и засыпал, утомленный, во сне картины прожитых лет обрывками всплывали в его сознании.

И он видел себя то идущим с караваном по дороге в Иерусалим, или в Дамаск, или в другие города, где он побывал в молодости, когда ушел из дома в поисках Христа Спасителя.

В городах, на площадях и базарах, в общении с самыми разными людьми в домах или хижинах, где находил приют, он чаще узнавал примеры не святости, а порока и жестокости.