Миленький ты мой - стр. 44
А при нем буду с ней терпима и ласкова. И Полина Сергеевна моя сначала обалдеет, а потом быстренько привыкнет. Знаю я ее наглую сущность.
В общем, поехала я одна. Еду, а на душе так погано, словно кошки нагадили.
Мысли всякие: а вдруг?.. Тогда Димка меня никогда не простит. Вот чего я боюсь, понятно?
Да нет, жива она, все понятно. Дурные вести быстро доходят – сообщили бы.
А если лежит и не встает? Попить поднести некому? Помирает от жажды и голода? «Ой, да ладно, Лида, – успокаиваю себя, – такие как эта… В общем, их так просто не изведешь».
Но на душе гадко, что и говорить. Тухло просто на сердце. И такая тоска… Словно я поняла тогда, в тот день, что сломает Полина Сергеевна мне в очередной раз мою жизнь. Перекорежит.
Вышла я из автобуса и плетусь по тропинке к нашему дому. Навстречу соседка, Таня Пронина. Неплохая баба, не самая зловредная.
Орет:
– Лидка, ты?
– А что, я так сильно изменилась за пару лет? Уже и не узнать?..
Танька хмыкает:
– Раздалась!
– На себя посмотри! – отвечаю я. – Башня водонапорная!
Танька всегда была высокой и толстой, ей не привыкать. А я всегда была тощей. Меня даже ребята дразнили «селедкой».
– А чего давно не была?
Я хожу быстро, Танька бежит сбоку, подстраиваясь под меня. Дышит тяжело, как паровоз.
Наконец я останавливаюсь – сама притомилась.
Танька облегченно вздыхает и плюхается на траву.
– Уморила ты меня, Лидка! А я ведь опять тяжелая! – радостно сообщает она и смеется, утирая с курносого носа пот.
Я качаю головой – осуждаю. Танькин муж, Витька Пронин, пьет как сапожник. И жену поколачивает. А эта дура рожает четвертого! Совсем сбрендила…
Ладно, не мое дело. А вот чего я долго не приезжала – не ее.
– Некогда было, – буркнула я, – да и незачем! Что мне тут? Какой интерес? Я в городе живу.
– Ага, городская! – хихикает Танька. – И как? Прижилась?
Я гордо фыркаю и иду дальше.
– К мамане приехала? – кричит мне вслед Танька. – Ну, наконец-то! А то мы думали, что ты совсем…
– Что? – Я останавливаюсь и тихо задаю свой вопрос: – Что думали, умники?
Танька краснеет и смущенно фыркает:
– Да так, ничего…
И отводит глаза. В поселке все знают нашу историю. Все осуждали Полину Сергеевну. Все жалели меня и бабу. А вот что будет сейчас – не знаю. Народ у нас переменчив на мнения и очень жалостлив. И еще – очень любит посудачить и осудить. Просто хлебом не корми, а дай осудить.
Но не на ту напали! И это все знают.
Иду по улице и краем глаза вижу, как наши все из окон повываливались. Наши все – это останки. Останки деревни, которой нет. Или почти нет. Молодежь вся свалила в города, старики понемножку умирали и площади освобождали. Часть домов стояли уже заколоченными – это если родня сделать успела. А у кого-то родни не было, и после похорон – за счет собеса и добрых соседей – дома остались доживать свою долгую жизнь: входные двери в сени были распахнуты, сараи завалены, огороды позаросли крапивой и борщевиком. Кое-где были выбиты окна, сползали толевые крыши. А крыши, покрытые шифером, были разграблены добрыми соседями: пластины шифера снимали, чтоб подлатать свои. Бесцеремонный у нас народ – берет, что плохо лежит.