Мифы о русской эмиграции. Литература русского зарубежья - стр. 45
Какие круги инспирируют и поддерживают С. Карлинского, вполне бездоказательно и неубедительно обвиняющего то Есенина, то Гоголя в гомосексуализме? Ну, допустим, что это его собственные и единоличные бредовые фантазии. Конечно, у кого что болит, тот о том и говорит. Но хороши же и американские журналы и издательства, публикующие, по-английски, его статьи и книги!
Будь-то единичный случай! Но вот мы наблюдаем деятельность Ю. Иваска – и уж тут, по-русски! – не постеснявшегося, в своей биографии К. Леонтьева, охарактеризовать этого талантливейшего монархического и православного публициста и писателя как «женственного Андрогина» и «Нарцисса»!
Сей женственный Андрогин, в период службы на Ближнем Востоке, имел серьезные неприятности за то, что избил хлыстом французского дипломата, позволившего себе в его присутствии непочтительно отозваться о России и русских. Трепещем при мысли, что бы произошло, если бы сей самовлюбленный Нарцисс на миг встал из гроба и прочел, что о нем сочиняет его незваный жизнеописатель! Ах, боимся, он бы на деле доказал г-ну Иваску свои совершенно бесспорные и практически не раз им проявленные мужественность и мужество!
Леонтьев, проведший годы на Балканах, в Греции и в Турции, любил тамошних суровых и отважных людей с могучими страстями и подчас жестокими нравами; ибо чувствовал свое с ними сродство душ. Смолоду боец, под старость аскет, он-то уж куда как не был изнеженным или феминизированным! Увы, язык без костей, а бумага все терпит…
Все же дивишься, что и бумага терпит, – и уж вовсе непостижимо, почему потерпел «Вестник Русского Христианского Движения», где, в № 120, эти благоглупости напечатаны, – безобразную клевету на Марину Цветаеву, будто бы пылавшую «сапфической страстью» к ее подруге Соне Голлидэй!
Есть поговорка: «Для чистого – все чисто». Может быть, она и не верна. Но уж неоспоримо, что: «Для грязного – все грязно». Женственность Цветаевой, ее горячая, незаслуженно верная любовь к мужу и детям, ее способность ценить смелость и стойкость в мужчинах и отзываться душой на их поклонение, и, прежде всего, высокое целомудрие, отличавшее ее в быту и в поэзии, общеизвестны и незыблемы для всякого нормального человека. И какую же бессовестность надо иметь, чтобы бросать неприличные намеки на эту могилу, не отмеченную именем могилу мученицы на елабужском кладбище!
Honni soit qui mal у pense[98], – развязно глумится Иваск. О, ему не стыдно, нет; это нам стыдно за него! Не только за недостаток у него душевного благородства, но и за недостаток ума: как он не сознает, что, приводя честную формулу рыцарского века, сам над собою изрекает приговор?