Мэгги Кэссиди - стр. 9

По Риверсайду и направо со своей матерью жил Скотти Болдьё – в деревянном доме, на третьем этаже, туда нужно было взбираться по наружной деревянной лестнице, как в снах, где такие лестницы подымаются из десятифутовых кустов, целые джунгли на поле внизу, и приводят тебя, покачавшегося на пролетах между шаткими террасами, где сидят странноликие франкоканадские дамы, глядят на тебя и перекликаются друг с другом: «Эй-ё, мадам Беланже, a tu ton[5] стирку закончила?» У Скотти была своя комната, из которой он не вылазил по многу часов, старательно записывая красными чернилами крохотными цифирками и маленькими буковками средний счет бейсбольных команд за лето; или же просто сидел в бурой кухне и читал спортивную страницу «Сан». Там был еще младший брат. И покойный папа там тоже был. Папа был мужичина с огромными кулаками, на вид мрачный, чьи ежеутренние уходы на работу напоминали отбытия Голема сквозь туманы и моря выполнять свой долг. Скотти, Джи-Джей, Загг, Лозон, Винни – все они играли важные роли в летней бейсбольной команде, зимней баскетбольной и неуязвимой осенней футбольной.

Лозон жил на Риверсайд-стрит дальше в обратную сторону, откуда они шли, ниже по склону от греческой кондитерской, на самом краю песочной пустыни песчаного берега, на улочке с розочками, среди коттеджей. Высокий странный отец Лозона работал высоким странным молочником. Высокий странный младший братец Лозона ходил в церковь, молился, читал новены и с остальной детворой своего возраста готовился к конфирмации. На Рождество у Лозонов была елка с подарками; у Джи-Джея Ригопулоса елка тоже была, но худосочная, драная, навсегда поверженная, сияла она в его темном окне; мать Скотти Болдьё ставила елку на линолеум в гостиной со степенностью гробовщика, возле урн. В большом доме Зазы елки, подарки, венки на окнах, конфетти… у него была типичная здоровенная франко-канадская семья.

Винни Бержерак жил на другой стороне реки на Муди-стрит, в трущобах. До дома Джеки Загга Дулуоза – рукой подать от перекрестка, на котором они сейчас остановились. На перекрестке висел светофор, он освещал снег краснотой роз и зеленью венков. Большинство окон в деревянных домах на обоих углах сияли красными и голубыми огоньками; из их труб валил праздничный пар; а люди сидели внизу, в асфальтированных дворах, и раскатистым эхом болтали под заснеженными бельевыми веревками.

Многоквартирный дом Джека Дулуоза находился несколькими крылечками выше по дороге, на другом углу квартала, где, казалось, постоянно кипела жизнь вокруг потакетвилльского центрального магазина, прямо у передвижной закусочной, через дорогу от кегельбана, бильярдной, на автобусной остановке, возле большого мясного рынка, а по обе стороны улицы – пустыри, где ребятня играла в свои серые игры в бурых зарослях зимних сумерек, когда луна только показывается в своей изысканной, дальней, невидимой бледности, точно ее заморозили и извозили грифелем. Он жил с матерью, отцом и сестрой; и у него была своя комната, окна с четвертого этажа таращились на море крыш и блестки зимних ночей, когда домашние огоньки каре помахивают под более чистым и ярким сиянием звезд – тех звезд, что на Севере ясной ночью миллиардами развешивают свои мерзлые слезы, а январский Млечный Путь – что твоя серебряная ириска, завеси мороза в недвижности громадно мерцают, бьются в такт медленному пульсу времени и вселенской крови. В доме Дулуозов кухонное окно выходило прямо на яркую, неистовую уличную жизнь; внутри же яркий свет рисовал много еды, веселья, яблок и апельсинов в широких вазах на белых скатертях, чистые гладильные доски прислонялись к стенам за лакированными дверями, буфеты, блюдца с воздушной кукурузой, оставшиеся с прошлого вечера. Серыми днями Джеки Дулуоз спешил домой, весь потея в ноябре и декабре, чтобы посидеть в сумраке за кухонным столом, над книжкой о шахматах поедая целыми коробками крекеры «Риц», намазанные арахисовым маслом. По вечерам его большой отец Эмиль возвращался домой и садился в темноте у радио, кашлял. Через кухонную дверь в коридор сам он несся очертя голову искать друзей, а по парадной из главных комнат дома ходил только с родителями, обществом и выполнять более прискорбные, более формальные поручения – Задняя лестница была такой тусклой, пыльной, странной, словно от стен отставала штукатурка, когда-нибудь он припомнит ее в своих удрученных снах о ржавчине и утрате… в тех снах, когда тень Джи-Джея будет падать на кусок сломанной ножки, точно глиняная тарелка на улицу, точно модерновые картины в своей резкой вопящей потерянности… В 1939-м еще никакого представления о том, что весь мир сбесится.