Медленный фокстрот в сельском клубе - стр. 49
Раздосадованная приближением обнажённых купальщиков и необходимостью оборвать просветительскую речь, Вита Анатольевна запустила руку в сумочку за сигаретами.
Рыжий с Тохой и на гору взбежали соперничая, в одних плавках выскочили перед Витой Анатольевной молодые и сильные – залюбуешься, но она демонстративно сняла очки и закурила, бросив «пастве» напоследок примирительное:
– Главное, девочки, чтобы ваши душеньки были довольны!
– А где же они у нас, Вита Анатольевна, эти самые душеньки располагаются? – поддразнил её Нарышкин, вытираясь необъятным махровым полотенцем с надписью «Шеф рулит».
– Пожалуйста, солнышко моё, пожалуйста!..
И, пыхнув дымком, Вита Анатольевна прочла из Тютчева на память:
– О, вещая душа моя!.. О, как ты бьёшься на пороге как бы двойного бытия!.. Джентльмен удовлетворён?
– Это что-то значит для здорового живого человека, Вита Анатольевна!.. Боюсь, ТАМ стихов не читают…
– Язык есть Бог! – выпалила Вита Анатольевна.
– Ого! Это вы уже из воскрешаемого нами Иосифа?
Вита Анатольевна с задором процитировала на хорошем английском:
Из-под полотенца глухо отозвался Нарышкин:
– И всего-то прощает только трусость и тщеславие?
В пику прозвучало от Виты Анатольевны:
– А что бы вы ещё хотели? Глупость? Наглость? Ваш яд? Что ещё?…
2
Разнять спорщиков (они мило враждовали с самого начала поездки) по силам было лишь Варе. Она обхватила Нарышкина за миг до того, как он успел скинуть с головы полотенце, и повела его вслепую, как бы с мешком на голове, по тропинке вдоль берега.
– Бодливые барашки! Ни на минуту нельзя оставить, – ворчала Варя.
– Куда ты меня ведёшь?
– Похищение! Похищение!
Ответно и в Нарышкине взбурлила игривость – на свой лад. Одним движением он накрыл полотенцем Варю и в образовавшейся палатке на двоих полез к ней под кофточку. Варю передёрнуло:
– Какой ты холодный!
– Сейчас я докажу тебе обратное!
Она отбивалась:
– Андрюшенька! Милый! Это какое-то садо-мазо получается. Не надо, прошу тебя…
Полотенце превратилось в ширму, когда Нарышкин вздумал отжимать трусы. Его обнажённое тело, ещё с весны несколько раз протянутое сквозь трубы соляриев, доведённое до кондиции молочной бронзовости в стиле публичных медийных политических фигурантов его уровня, сейчас, насыщенное травяным настоем лесной реки в свете первозданного полуденного солнца, представляло собой нечто будто бы даже съедобное – последний элемент в наборе искусов для первобытной Евы. А для Вари на этом берегу реки со странным незапоминающимся названием этот физический Нарышкин стал вдруг посторонним – просто мужским ню на хорошем снимке на каком-нибудь вернисаже.