Мечи свою молнию даже в смерть - стр. 25
– Аh, shit! – пробормотала стюардесса и бросилась за ним. – Sir, excuse me! Couldn’t you refrain from…[5]
Но чех ее не слушал. Выставив вперед свой живот, как таран, он ударил им Мириам в бок; Вуаве не видел, как спокойное и даже ленивое лицо турчанки исказила гримаса острой секундной боли; она покачнулась, но совладала с собой и спокойно прошла к своему месту. Уселась, будто несла в себе какой-то драгоценный сосуд – боясь расплескать. Набросила на колени, укрытые платьем, такой же, как у Вуаве, до предела расслабленный ремень.
Стюардесса стучала в двери кабинки согнутым пальчиком, с едва сдерживаемым раздражением прося пассажира занять свое место. Семьдесят восемь пассажиров салона бизнес-класса не обращали на эту суету внимания, только двое русских у самого выхода комментировали ситуацию на непонятном большинству языке.
Женщина пошевелилась, устраиваясь в кресле. Не глядя на нее по-прежнему, Вуаве обронил:
– Все в порядке?
Мириам криво усмехнулась. Поправила платье.
– Да. Только, дорогой мой, мне придется ехать в отель босиком. На каблуках я могу ЕЕ выронить… мышцы не выдерживают.
Вуаве мельком посмотрел на ее голые ступни, лежащие на зеленом покрытии пола самолета, – белые, с перламутровым лаком на ногтях холеных пальцев. Равнодушно заметил:
– Это не принципиально. Думаю, ты никого не удивишь. При современных мерах безопасности на терминалах разувают всех.
Самолет снижался; разрубая крыльями облака, машина неслась к аэропорту Рузыне, в десятке километров от Праги. Мерцало табло. Стюардесса наконец выгнала из туалетной кабинки красного, как рак, чеха – он на ходу застегивал скользкие пуговицы ширинки – и быстрым взглядом осмотрела кабинку; потом усмехнулась, подняла с пола что-то белое и швырнула в контейнер для мусора.
Если бы зеркало, висевшее над умывальником, могло показать, что здесь происходило, то стюардесса увидала бы сейчас белый живот, выбритый пах и женское лоно, которое распирали жесткие, даже острые углы странной фигуры – бронзового треугольника, наложенного на бронзовый же квадрат.
Тем временем, за десять минут до того, как в залах «Прага Рузыне» на трех языках объявили о прибытии рейса номер восемь тысяч восемьсот девять, Лондон – Прага – Москва, к служебному входу в аэропорт подъехала черная «ауди». В ночи, окутывающей город, она была совершенно незаметна, а в аэропорту – тем более. Два человека, вышедшие из нее, несли поклажу: один тащил настоящий кофр, второй обошелся скромным кейсом. Оба – профессионально безликие; в одном, с внушительными фельдфебельскими усами и бакенбардами, угадывался чех – любитель «Пльзенского», а во втором можно было безошибочно узнать русского – по движению челюстей, мнущих жевательную резинку, и по огромным солнцезащитным очкам, очевидно, не нужным в такой пасмурный день, как этот. Люди поднялись по лестнице в помещение службы безопасности, и старший, чех, молча предъявил дежурному бумагу с государственным гербом и коротким текстом. Пока дежурный изумленно вчитывался, чех произнес по-английски: