Маяковский и Лиля Брик. Падшие ангелы с разбитыми сердцами - стр. 9

В столице, впрочем, удалось устроиться. Но денег по-прежнему не было. Я стал рисовать и выжигать на дереве, особенно запомнились пасхальные яйца, которые я сдавал в магазин. С тех пор ненавижу кустарщину, но нужно было как-то жить… В Москве я, увлекшись идеями социал-демократии, вступил по дурости в партию – мне было пятнадцать, меня захватили революционные идеи. Хотелось – менять мир и все вокруг себя, но все, чего я сумел добиться, сделало только хуже. Меня выгнали из гимназии – из той самой гимназии, в которую я поступил с таким огромным трудом, и даже посадили в тюрьму. Трижды арестовывали, но, в конце концов, отпустили на поруки матери.

– Володенька, какое счастье, что ты дома! – говорила она. А потом садилась на стул и тихонько плакала, вспоминая месяцы, что я провел за решеткой. Просила, умоляла, чтобы я был аккуратен, чтобы это больше не повторялось.

И как я мог отказать моей несчастной маме, которая столько вынесла? Никак!

– Выйди из партии, умоляю.

Я вышел, после своих арестов честно вышел из рядов коммунистической партии и, вопреки распространенному мнению, впоследствии в нее не вступал. Кстати, партия все же дала мне кое-что – именно в тюрьме, под впечатлением от впервые прочитанных современных стихов, в частности – Бальмонта, я сделал первые шаги в поэзии – попробовал рифмовать, сочинять, писать… Впрочем, тогда все это не казалось мне серьезным! Я понимал, что учиться нужно, но куда я мог поступить? Не окончивший гимназию, в 1911 году я обивал пороги разных художественных учебных заведений, но нигде меня не были рады видеть. Кому был нужен мальчишка с арестами за плечами, революционными идеями в голове и без гроша за душой?

Впрочем, вскоре я все же сумел поступить в Школу живописи, ваяния и зодчества в Москве. Через учившегося там же Давида Бурлюка, одного из лидеров группы футуристов «Гилея», я познакомился ближе с миром московского литературно-художественного авангарда. И тогда моя страсть к сочинительству, к поэзии, вспыхнула вновь. Кровь словно забурлила, в голове заработали шестеренки, все закрутилось, завертелось… Строчки стали рождаться сами с собой! Я писал, писал днем и ночью, и именно Давид стал одним из первых, кому я рискнул показать мои первые стишата.

– Ну, что скажешь? – Я нервно комкал листок бумаги, пока Бурлюк читал мои работы.

Тот задумчиво потер переносицу.

– Не томи! Хочу знать правду!

– Ты знаешь, Володя, это неплохо! Весьма неплохо! Даже скажу больше – это все очень хорошо! Тебе непременно стоит продолжить, продолжить занятия поэзией!