Маруся отравилась. Секс и смерть в 1920-е. Антология - стр. 97

– Садитесь. Если желаете, я посижу с вами. Я видела, как он вздрогнул от моих слов, попятился от меня так, что я сама испугалась и совершенно другим голосом прошептала:

– Не желаете?

– Вы так сказали, что я даже не знаю, что мне делать, – не поворачивая ко мне головы, ответил взволнованно он, а когда успокоился, поднял на меня страшно непроницаемые темные глаза и прошептал: – В вашем голосе я узнал не Татьяну, а прежнюю Таню, веселую и озорную и…

– И? – передразнила я его и показала ему кончик языка.

– И целомудренную…

– Фу! Убил, – стараясь заглушить всплывавшую из нутра сладостную боль и радость, что во мне еще жива прежняя Таня, я громко и фальшиво крикнула и засмеялась. – Окончательно убил! Ей-богу, убил! Ха-ха!

– Мне хочется верить, что…

– Я хочу дослушать про отца, – перебила я его и села на диван рядом с ним. – Садитесь.

Он медленно сел и положил на колени руки. Разглядывая его в профиль, я снова потеряла запах весны, и мне стало необыкновенно безразлично, хотя что-то у сердца и копошилось. Я на него смотрела так же, как вчера смотрела на двадцатого мужа.

– Хорошо, – сказал он и, взглянув радостно на меня, стал продолжать: – «…Денег много пропало, – ответил он, – очень много. Сто тыщ». – «Каких денег-то: царских или керенок?» – спросил я. «Настоящих. Старых. Хороших денег. Пятьдесят тыщ царских и все, как одна: катеринки и петры. Остальные керенки. Настоящие керенки, не то, что на аршин мерили, а с орлами. Ну, как, не будут их брать-то?» – «Нет, не будут». – «Ну? Ах, – тут он, извините, крепко обложился словом, – пропали?» – «Да, пропали», – еле сдерживаясь от смеха, ответил я. «А вы бы вот там издали такой декретишка: берем, мол, и наполовину оплачиваем». – «Нет, не надейся на это». – «Ты-к, куда же мне их девать-то?» – «Отдай ребятишкам играть. А лучше всего сожги – заместо топлива сойдут». – «Нет, все-таки поберегу – деньги. А может, вас свалят, другая власть будет – возьмет». – «Ну, береги», – ответил я. – «Поберегу. Поберегу. Что они – хлеба, штоль, просят, пускай лежат». – Тут он замолчал и несколько минут оглядывался кругом, а потом снова заговорил: – «Неужели, мать их в кубышку, пропали, а?» – «Пропали». – «А все-таки, как-никак, а они – деньги. Вот приду в кладовку, вытащу из-под кровати сундук, открою: они лежат, новенькие, – инда сердце мрет. Посчитаю, посмотрю, подумаю: а может, бог даст, свалят большевиков, и их будут брать».

Я, покатываясь от смеха, ответил: «Нет, бог не даст, – не свалят большевиков, и твои денежки – ау». – «Ну, ладно, хрен с ними – других наживем: червонцы есть уж». – «А не боишься, что и червонцы пропадут?» – «Нет, не боюсь. Червонцы берут, как, бывало, кредитки брали, хорошо берут. На них теперь что хошь добьешься. – Тут он опять замолчал, подумал, разгладил бороду и самодовольно улыбнулся: – На днях я в город ездил. Как барин ехал. Пришел в вокзал, спрашиваю: дайте мне билет до Куликова Поля, чтоб спать можно было. Дали билет за рубль двадцать, и только я вошел в вагон – кондуктор и показал мне на лавку: „Твоя до самого конца“. Я сел, достал русской горькой половиночку, колбаски, выпил и почувствовал себя хорошо. Относительно горькой скажу: слаба только, покрепче надо бы сделать и тогда совсем было бы, как по-старому».