Маруся отравилась. Секс и смерть в 1920-е. Антология - стр. 16

И сейчас, после очередного крушения надежд, это тоже так.

И обо всем этом, возможно, не стоило бы сейчас вспоминать, если бы мы не жили в очень схожей реальности, заставляющей поминутно оглядываться на двадцатые годы; если бы наша собственная действительность не была сколком с советского Серебряного века – семидесятых; только труба пониже и дым пожиже.

Я окончательно уверился в необходимости издать эту антологию после истории Артема Исхакова, который убил свою бывшую подругу Таню Страхову, дважды вступил с ее телом в посмертный сексуальный контакт, подробно описал все это и повесился. Ему было двадцать, ей – девятнадцать. Этот случай породил большую литературу и колоссальный хайп в сетях, и все это прямое продолжение «Дела о трупе», то есть коллизия Серебряного века, брошенная в полк.

Эпоха девяностых имела некоторые черты послереволюционного разочарования. Вместо Гражданской войны – братковские войны по всей России (статистически не менее кровопролитные, хотя в основе тут лежала совсем не идеология; но ведь и в незабываемом 1919-м тоже немногие понимали разницу между большевиками, коммунистами и интернационалом). Вместо сексуальной революции, которой чаяли и не дождались, – по выражению сексолога Льва Щеглова, «сексуальный русский бунт, бессмысленный и беспощадный». Ныне, во времена духовных скреп, полноценной реставрации архаической патриархальной семьи не произошло, и ситуация духовного тупика продолжает порождать разочарование, депрессию, насилие; когда людям «некуда жить», они ищут новых смыслов сначала в сексе, а потом в смерти. «Их уединение и почти болезненное взаимное блаженство, получаемое из примитивной сексуальной любви, безделья и обильной пищи, объясняются безумием и смертельной опасностью, которые реально содержатся во всем империалистическом мире. Им деться и спастись некуда, как только крепко обняв друг друга, и им надо спешить», – писал Андрей Платонов о романе Хемингуэя «Прощай, оружие». Если убрать слово «империалистический», получится точная картина сегодняшнего дня.

Первый русский социальный роман об адюльтере, разводе и попытках нового семейного устройства заканчивался словами: «Жизнь моя теперь, вся моя жизнь, независимо от всего, что может случиться со мной, каждая минута ее – не только не бессмысленна, как была прежде, но имеет несомненный смысл добра, который я властен вложить в нее!» Без этого смысла всякая жизнь – трагическая, как у Анны Карениной, или идиллическая, как у Константина Левина, – одинаково способна довести до отчаяния и самоубийства. Роман Толстого, сама его коллизия точно так же продиктована разочарованием от неуспеха реформ и возвращения на круги своя: «У нас все теперь переворотилось и только еще укладывается» – но укладывается на прежнее место. Попытка наладить новую жизнь не удалась, Россия вернулась на свою железную дорогу, которая потому и железная, что не меняется; можно попробовать спастись от этого разочарования в очередной оргии, а от нее – в смерти, но все это одинаково бесплодно. Ради этого напоминания – и ради очередной попытки обрести смысл не в кровавом разгуле и не в сексуальном гедонизме – стоит вспомнить кровь и грязь двадцатых годов. Боюсь только, выходом из этого соблазна опять окажутся «индустриализация, коллективизация и культурная революция», то есть торжествующий и неумолимый железобетон.