Маня, Манечка, не плачь! - стр. 10
– У вас все дома? – в подвальчик вместе с весенним, недавно потеплевшим воздухом ворвалась большая, душистая с горьким хмельным запахом охапка мимоз.
Цветы им обеим никто давно не дарил. Тем более, так много. Георгий Иванович получил гонорар за стихи и решил его просадить на цветы, вино и апельсины (полный портфель). В этот вечер Зинаида старалась накормить поэта особенно хорошо, а напиться хорошо он и сам сумел. Он читал длинное непонятное стихотворение, в котором действовали фавны, пастушки, а также древнегреческие боги и богини (Смакотин преподавал в университете древнегреческую мифологию). Он читал, выпевая строки, иногда останавливаясь и поясняя заложенную в стихах философию. Обе женщины слушали. Зинаида отстранённо, удивляясь и оценивая. А Римма, захмелев, сидела с приоткрытым умело накрашенным ртом, будто желая им поймать наиболее подходящую рифму.
… … … … … … … … … … … … … … …
Половину точно не смогла уловить и понять Зинаида. О Римке и говорить нечего. Стихотворение было очень длинным, и другие его строфы были ещё более неясными. После прочтения Георгий Иванович стал ругать советскую власть, «железный занавес» и полнейшую невозможность опубликовать именно эти стихи. Те, что напечатали, были о другом. Васю уложили спать, Вовке наказали стеречь маленького у коляски и не объедаться апельсинами, а они скоро вернутся. Зинаида и Римма пошли провожать гостя.
На улице таяло. В водосточных трубах грохотали свалившиеся с крыш сосульки. Воздух был полон пьяным мутным круженьем. Под ногами скользил лёд. Они шли, сцепившись, то и дело кто-нибудь из троих поскальзывался и чуть не падал. На трамвайной остановке Георгий Иванович расцеловал их и оставил счастливых, машущих ему вслед. Тут же, как трамвай со Смакотиным уехал и вместе с ним, казалось, уехало их счастье, Римма ловко отделилась от Зинаиды и, сверкая лаковыми сапогами, побежала домой. Зина поняла: Римма стесняется одежды, в которую одета её квартирная хозяйка. «Пусть бедно, лишь бы чисто», – пробормотала Зинаида слова своей матери, глядя вдогонку удалявшейся Римке, чувствуя себя униженной, некрасивой. Дома, глянув в зеркало, поняла окончательно, до чего ей не идут подкрашенные глаза и начернённые брови. Умывшись под тёплым потоком воды, поплакала, сама не зная над чем. Приблизив чистое лицо к мимозам, она подумала: «Горько, очень горько жить, но одновременно – сладко».