Магаюр - стр. 2
Она держит руку и выигрывает «Париж» за сто тридцать тысяч. Многие одновременно вздыхают, и этот общий вздох гулко разносится по залу.
– Лот двести восемьдесят восемь – Шагинян, «Тайна трёх букв»!
– Какая же там тайна, в трёх буквах-то?
– Так это же она Сталину, Сталину написала! Про три буквы!
– Ох…
– Ахматова, «Стихотворения»! 1946 год! Уничтоженное издание! Есть заочные биды, называю самую большую цену! Восемьсот тысяч! Девятьсот! Миллион! Миллион сто! Миллион двести! Миллион триста! Четыреста! Пятьсот! Миллион пятьсот – раз!
– Миллион шестьсот даёте? – бормочет Агата в трубку, раскрасневшись.
– Эх, – сосед опускает руку и в изнеможении разваливается на стуле.
– Миллион пятьсот – два! Шестьсот! Миллион шестьсот – раз! Миллион семьсот! Миллион семьсот – раз! Миллион семьсот – два! Миллион семьсот – три, продано! Спасибо!
– Ох, не могу, пойду покурю, – сосед слева берёт куртку, оставляет на стуле полуметровый портфель и уходит.
Через пятнадцать минут:
– Аукцион окончен, всем спасибо! – говорит ведущая и кладёт молоток из красного дерева на обтянутую чёрным бархатом подставку.
Когда все разошлись и в зал проникал только свет уличных фонарей, в коридоре меланхолично мыла мраморный пол пожилая уборщица с двумя высшими образованиями. Из-за тяжёлых дубовых дверей аукционного зала послышались вздохи, смешки и звон бокалов.
– Раздавайте, Анна Андреевна!
– Ох, Иван Алексеевич, что ж вы делаете?..
– Вам, дорогая, сегодня грех жаловаться, сорвали куш! Сколько процентов-то берёте?
– Стесняюсь сказать…
– Что вы, здесь все свои! Да, Валерий Яковлевич?
Брюсов согласился.
«Неужели сидят ещё? И так уже всю Россию купили», – подумала уборщица и со всей силы принялась выжимать половую тряпку.
Зазвучали другие голоса, будто за покерный стол сели новые игроки.
Уголья
Дьякон вологодского кафедрального собора Михаил в последнее время чувствовал, что жизнь его петляет на месте, как потерявшийся в лесу грибник. И всё из-за епископа Максимилиана, который любил слушать, как он поёт на богослужениях. Михаил уже давно семинарию окончил, но никак не удавалось ему стать священником. Стоило завести разговор об этом с настоятелем, тот вздыхал и повторял: «Ну, ваше громогласие, пока сверху распоряжений по этому вопросу не поступало».
Михаил знал, крепко знал, что дело в епископе. Было в нём что-то бандитское. Сухонький, крепкий, деспотичный мужичок, который до поступления в духовную академию работал учителем физкультуры. Имелась у него неприятная манера: если он слышал что-то неугодное, то опускал подбородок, поднимал брови и смотрел на собеседника по возможности не мигая. Когда Михаил пел, епископ Максимилиан блаженно улыбался, и губы его шевелились, повторяя слова молитв. Но стоило дьякону заговорить с ним о своих идеях и литературных трудах, тот опускал голову, поднимал брови и смотрел на него как на пропавший салат.