Мадемуазель Лидочка, простите мой французский! - стр. 12
— А я не хочу знать, кем были мои предки… Мне хватает ваших. Они бесспорно интереснее моих родственников.
Николай Петрович знал предков до потопа, потому что он — потомственный дворянин. Семья сбежала от революции в Париж. Но в Париже не умер ни русский язык, ни любовь к великой, но нынче малой, Родине.
— Ты не передумала? — проговорил Николай Петрович сурово, дунув на полную чашку из коллекции ломоносовского фарфорового завода.
Я мотнула головой. Голос на секунду пропал.
Лида, ты, возможно, совершаешь роковую ошибку! — выдал мой внутренний пафосно. Он такое умеет. Он и стихи пишет. Хорошо, не заставляет взбираться на табуретку и декламировать! Только иногда, за роялем напевает...
Замуж — это ж не навсегда. Всего на пять лет или шесть, а, может, и того меньше — зависит от французских бюрократов. Я работаю на месье Николя уже пятый год, ещё одну пятилетку в качестве жены легко отпашу. А там и личной жизнью можно будет заняться. После тридцати трезвее на жизнь смотреть начинаешь, надеюсь. Без сердечных треволнений.
— Думаете, я успела за три дня встретить кого-то и влюбиться без памяти? Такого не бывает!
— Бывает, Лидочка! Ещё как бывает!
Он держал чашку ровно. Не пил и не опускал на стол.
— Не у меня. Ну и замуж до тридцати я точно не собираюсь.
— Даже за меня? — усмехнулся жених в седые усы, и рука у него дрогнула.
Чудо, что чай не капнул на белую скатерть. И чудо, что я встретила этого человека на перепутье, когда острой бритвой стоял вопрос: жить или не жить без любви… Он взял меня за руку и увёл обратно в жизнь.
Влюбиться? Больше никогда! Любовь бывает удивительно смертельной… Теряя ее, девочки делают глупости, которые укладывают их под камень, гранитный… Лигоцкий, тебе там в Лондоне не икается? Или ты подхватил инфлюэнцу и сдох?
Сдох бы ты хотя бы в моём сердце. Неужели так трудно? Живучий гад! Предатель! Материалист! Маменькин сыночек!
— За вас хоть прямо сейчас! — улыбнулась я Николаю Петровичу.
— Ну, прямо сейчас не получится. Бюрократия!
А через три часа мы уже стояли с ним над витриной в ювелирном магазине.
— А, может, все-таки с осколочками возьмем? — не унимался мой официальный теперь жених.
Осколочками была россыпь бриллиантов по ободку тонкого обручального кольца. Такого же тонкого, как мои пальцы, прямо на глазах выросшие из-за ежедневной игры на фортепиано, которое после двадцати немногим удаётся освоить даже на уровне аккомпанемента. После двадцати и влюбиться не у всех получается. Возродить из пепла сгоревшее сердце и снова смотреть кому-то в рот, глотая сладкие слюни. У меня они теперь текут исключительно при виде классического Наполеона.