Люди и куклы (сборник) - стр. 44
Париж просыпается рано. Алексей Алексеевич медленно двигался в утренней деловой толпе. Август, но уже во всем чувствуется осень: в фасонах женских платьев, в ярких плакатах нового сезона на афишных столбах и особенно в названиях осенних цветов. Их продают на улицах из корзин, с тележек, просто предлагают, держа охапку букетов в руках.
– Мосье, купите букетик для своей возлюбленной.
Кромов купил астры. Подошел к уличному зеркалу оглядел себя. Потрогал кончиками пальцев усы, поправил поля новой шляпы.
Из-за плеча в зеркале выплыло лицо Вадима Горчакова.
– «Стетсон» – модная шляпа, – сказал он. – Но я предпочитаю старую «барсолину». С годами приятно быть немного ретроградом.
Он положил руку на плечо Кромову. Так они стояли, глядя друг на друга в зеркале.
– Алексей, я был у твоих на днях. Мне сказали…
– Что мы разводимся с женой? Увы, да.
– И ты берешь весь позор на себя, как Каренин? Прости, что я вмешиваюсь, но я твой друг, я любил вас обоих… А то, что говорит твой брат Платон, это правда?
– Что именно?
– Что ты сильно «покраснел».
– Неправда.
– Я так и думал, что какое-то недоразумение. Значит, ты готов стать под наше знамя?
– Наше знамя?
– Знамя, на котором начертаны святые слова: за веру, царя и Отечество.
– А как же парламент, реформы? Ты же говорил…
– Не я один. Мы говорили, а они действовали. Лучше слабоумный царь, чем остроумный псарь. Ты знаешь, что эти сукины дети, твоя обожаемая солдатня, бросили оружие и разбежались по домам? А те, что остались, братались с немцами по всему фронту. Опозорили родину-мать! Войдем в Москву, перевешаем их, как стрельцов при Петре.
– Хотите родину-мать лечить кровавыми припарками? Только палачи – плохие доктора…
– Руки боитесь запачкать, ваше сиятельство?
– Нет. Боюсь запачкать святые слова: вера, Отечество…
Рука Горчакова соскользнула с плеча Алексея Алексеевича.
– Я запомню этот день, Алексей. Сегодня я похоронил друга.
Горчаков удалялся, раздвигая толпу.
– Вадим! – позвал Кромов.
Горчаков смешался с толпой.
Алексей Алексеевич постоял, глядя в зеркало, потом, протянув руку, прикрыл ладонью отражение своего лица и, круто повернувшись, решительным шагом направился к набережной. И здесь осень. Воздух над Сеной прохладный, горьковатый. Теперь ему не терпелось ее видеть. Он почти бежал мимо зеленых лавочек букинистов. Застанет ли? Шаги гулко отдавались в пустой маленькой улочке, сплошь застроенной особняками. Как давно он здесь не был! А почему, собственно? Что его останавливало? Вот здесь она живет. Он толкнул граненые прутья металлической калитки, прошел по мощенной плитами дорожке к дому. Еще четыре ступеньки, и дернуть медную ручку звонка. И вдруг он замешкался.