Любви подвластно все - стр. 19
Но ярость терзала ее главным образом потому, что никто не смеялся бы над этим творением так, как Лайон. Только его здесь не было, а если бы был, то повеселился бы вволю (к тому же ярость казалась самой безопасной эмоцией, когда речь заходила о Лайоне).
Оливия перешла к следующей гравюре – вероятно, это был райский сад, потому что в центре высилось пышное дерево с единственным яблоком и змеем в его ветвях. Адам с Евой, оба прикрытые только фиговыми листочками, располагались по обеим сторонам от Лайона, стоявшего под деревом. Причем он был полностью одет – словно только что покинул «Уайтс». Стоял же в довольно вызывающей позе – подбоченившись. И все они радостно улыбались друг другу; и даже змей, казалось, улыбался.
В центре следующей гравюры огромный, в форме луковицы, черный котел громоздился над пылающим сатанинским огнем костром, изображенным резкими огненно-красными мазками. В котле же сидел Лайон. Его руки были связаны лианами, а рот, что вполне объяснимо, был открыт в виде буквы «о». Рядом с котлом стоял абориген, по всей видимости каннибал, посыпавший его голову солью. И еще один каннибал сидел с ножом и вилкой в руках, что поразило Оливию своей нелепостью – ведь каннибалы наверняка ели руками.
– А теперь ему приходится совсем не сладко, – пробормотала она.
Мужчины, стоявшие за ее спиной, снова переглянулись, после чего Йан откашлялся и пробормотал:
– Оливия, мы…
Она резко, не оборачиваясь, вскинула руку, прерывая его.
Следующая гравюра изображала Лайона, стоявшего на палубе корабля. Затеняя глаза ладонью, он подался вперед, а штормовой ветер раздувал его рубашку и паруса корабля. Это была пародия на гравюру с Котом и, пожалуй, единственная правдоподобная работа из новой серии Роулендсона. Впрочем, оставалась еще одна гравюра… Оливия сделала глубокий вдох и, собравшись с духом, направилась к ней.
На гравюре была изображена одинокая женская фигура, причем женщина была очень хорошенькой. Ее темные волосы струились по спине, и на ней было нарядное голубое платье, словно художник каким-то образом угадал, что голубой – ее, Оливии, любимый цвет. Глубокий вырез платья открывал чрезмерно выпирающие груди, что было неудивительно, если учесть вкусовые предпочтения художника. И что-то кружевное тянулось от головы женщины к земле.
– Ох, неужели на мне… – Оливия осеклась. Она чуть было не сказала «фата», но в последний момент поняла, что это паутина.
– О боже… – процедил Ланздаун сквозь зубы. – Господи, какая мерзость! Я настаиваю, чтобы мы ушли отсюда.
– Но ведь это всего лишь гравюры, – проговорила Оливия вроде бы спокойно и бесстрастно, но голос ее в последний момент чуть дрогнул.