Любовь, жизнь и далее по списку - стр. 20

– Что у меня нет души.

– Он сказал, что ты андроид?

Я сложила руки на перекладине и со стоном опустила на них лоб. Запах соли, рыбы и водорослей проникал во все поры.

Купер погладил меня по спине.

– Он сказал, что ты бездушная? Что он имел в виду?

– Он сказал, что в моих работах нет глубины. Что они плоские. Что он ничего не чувствует, глядя на них.

– Ах, так это он андроид. Теперь понял.

Я еще сильнее вжалась в перила.

– Нет, серьезно, он не знает, о чем говорит.

«Разве? – хотела я сказать. – Ты мог бы сказать то же самое. Когда ты смотришь на меня, тебе тоже не хватает этого фрагмента. Фрагмента, который пробуждал бы в тебе какие-либо чувства».

Я слегка повернула голову, чтобы увидеть Купера.

– Пока мой папа на войне, мама дома страдает агорафобией. – Еще нельзя было забывать о неразделенной любви на фоне всего этого. – И это я ничего не смыслю в глубоких чувствах?

– Смыслишь. – Купер захихикал, а мое сердце громко отозвалось на этот звук.

Я снова застонала и вернула голову в прежнее положение. Прежде чем он снова нарушил молчание, несколько волн успели обрушиться на сваи.

– Твоя мама не страдает агорафобией.

– Я знаю. Но кажется, будто она стремится к этому. Ей все хуже.

– Хуже в каком смысле?

– Раньше она гуляла. Теперь я даже не могу припомнить, когда она в последний раз вообще выходила из дома. Ей нужны друзья. Когда-то это помогало справляться с переездами.

– Наверное, мама может пригласить ее на обед. Я попрошу ее.

Мне даже не пришлось говорить что-либо, хватило и взгляда, чтобы Купер понял, насколько смешно звучит его предложение.

– Ты права, – сказал он. – Не лучший вариант.

– Все нормально. В августе вернется папа, и ей полегчает.

– Твой папа возвращается в августе?

Меня очень грела эта мысль. И август был не за горами.

– Да, уже не терпится. Хотя он пропустит шоу. Точнее, пропустил бы. Теперь уже не важно.

– Может быть, ты неправильно поняла мистера Уоллеса.

– Ну, нет. Он выразился предельно четко. Даже слишком. Вообще-то, все это были его слова. Ни эмоций, ни глубины, ни души. Все они.

– Это жестоко.

Это и в самом деле было жестоко. Я определяла себя через искусство. Оно было единственным, что давалось мне хорошо. Единственным, за что, как мне казалось, меня любили люди. И теперь меня лишили даже этого. В ресторане мне удалось сдержать слезы, но сейчас я вот-вот была готова заплакать.

– Это всего лишь мнение одного человека, Эбби.

– Он доктор гуманитарных наук. Он хранитель музея. И он единственный человек поблизости, который мог бы помочь мне с выставкой. А мне нужен был этот опыт. – От волнения дышать становилось все труднее. Комок в горле с каждой секундой становился все больше, но я старалась прогнать это чувство.