. В ходе становления, консолидации и трансформации советской власти менялся и ее эмоциональный режим. За 75 лет с Октябрьской революции и до распада СССР сменилась не только палитра допустимых и одобряемых чувств и их выражения – изменился и сам субъект чувствования. Эту трансформацию можно проиллюстрировать на примере употребления личных местоимений в советской литературе. Проанализировав несколько периодов развития прозы в СССР, литературовед Вера Данэм отмечает, что если в 1920-1930-х годах в фокусе внимания были «мы», то в годы войны появилось «ты» и «я»
[57]. В послевоенной же прозе героями сделались «он» и «она». Нарратив о чувствах, таким образом, постепенно становился все более индивидуализированным, на первое место выходил отдельный человек, ищущий уже не коллективного торжества, а личного счастья. В позднесоветский период этот поиск счастья сделался важнейшим лейтмотивом литературы и кино, и именно из него вырастает главный внутренний конфликт героя той эпохи: «бросаться» в чувства или стремиться управлять ими? Чаще всего этот конфликт решался в пользу первого: герой, пытающийся подчинить эмоции расчету или плану, был либо смешон, подобно Бузыкину из «Осеннего марафона» (помните таймер на его часах?), либо очевидно неприятен – вроде Ипполита из «Иронии судьбы». Роман Юрия Трифонова «Обмен» – литературный памятник позднесоветскому быту – рассказывает о людях, которые стремятся максимизировать личную выгоду от отношений с другими. Любовь, близость и дружба включены здесь в круговорот обмена материальными благами. В этом мире чувства сами начинают напоминать вещи, у которых непременно есть цена и собственник:
…нет, они не фальшивят, когда проявляют сочувствие и спрашивают с проникновенной осторожностью: «Ну, как у вас дома дела?» – но просто это сочувствие и эта проникновенность имеют размеры, как ботинки или шляпы. Их нельзя чересчур растягивать. ‹…› Разве можно сравнивать – умирает человек, и девочка поступает в музыкальную школу? Да, да. Можно. Это шляпы примерно одинакового размера – если умирает чужой человек, а в музыкальную школу поступает своя собственная, родная дочка[58].
Внутренний конфликт главного героя рождается именно из его неготовности участвовать в экономике чувств – именно она делает, по его мнению, из человека раба, ограничивает его внутреннюю свободу, заставляет его обменивать душу на благоустроенную квартирку.
Возвращаясь к началу этой главы, можно сказать, что герой Трифонова ориентируется на понятие свободы, принципиально отличное от того, что лежит в основе эмоционального капитализма. Его не привлекает так называемая позитивная свобода – «свобода для». Напротив, он ищет истины в «свободе от» – от вмешательства в свою жизнь других людей, от необходимости обустраивать свой мир материально, в свободе стремиться к чему-то, что скрыто от постороннего наблюдателя, в толстовской свободе выйти в 82 года из дома с мешком сухарей, чтобы умереть на железнодорожной станции. Свобода «транс-цен-ден-таль-но-го», как говорил другой герой позднесоветской литературы – Веничка Ерофеев.
