Любовь к таинственности, или Плохая память - стр. 23
Тут-то и увидела отца с Ириной совсем недалеко, чуть ниже, на выступе, поросшем травой. Увидела случку. Как спариваются собаки прямо на улице, точно так же спарились ее папа, которого она любила беззаветно, и русалка Ирина – подруга. Лидочка не закричала от неожиданности, видя непотребное действо, не спряталась, как прячутся шпионы, а смотрела на них, не боясь быть замеченной. Собственно, она просто не отдавала себе отчета, что стоит на виду у любовников. Стоило только обоим повернуть головы в ее сторону… Но они были уверены, что одни в этом глухом месте, закрытом густой зеленью, окруженном скалами.
Она видела, как ее папа лежал на подруге, а его голый зад (штаны были приспущены) судорожно ходил туда-сюда между ног Ирины, при этом ягодицы вздрагивали, как подтаявший холодец на тарелке. Папа отвратительно стонал, сжимая обнаженную грудь подружки, а та… Ирина лежала на спине с распахнутыми аквамариновыми глазами, безучастно глядя в небо. В ее лице совершенно не наблюдалось той бешеной страсти, которая перекосила, изменила до неузнаваемости лицо отца, сделав его некрасивым. А когда отец на некоторое время замирал и в неистовстве целовал ее шею, грудь, лицо, она прикрывала глаза, сводила брови в одну линию и казалась мертвой.
В тот момент Лидочка вспомнила фразу матери: «Я должна ждать, когда угомонится твоя похоть?» Так вот, что она имела в виду… Да, не могло это нравиться маме, не могло.
Зрелище не вызвало у Лидочки ни омерзения, ни испуга, ни негодования. Ее будто заморозили, будто вырвали ее сердце. Отец вскрикнул несколько раз и в бессилии повалился на свою сучку. Все так же не таясь, Лидочка развернулась и пошла назад. Нет, одна эмоция обжигала грудь, мешая различать дорогу под ногами, – ненависть. Но что она могла сделать? Ровным счетом ничего. Даже Ваньке не расскажешь – стыдно описывать голый отцовский зад, его животные стоны – то, о чем говорила мама, – похоть.
Осознав свою беспомощность, а главное – не зная, как ей быть, куда девать ненависть, Лидочка замкнулась, надела маску безучастности, ершилась. Стоило отцу прикоснуться к ней, обнять или погладить по голове, она вспоминала его зад, уродливое лицо и стоны, отшатывалась от гадливости, грубила:
– Я не ребенок, Ольку гладь.
Лето прошло, вернулись в город. Дядя переехал в отдельную квартиру, навещал редко. Особенно невыносимо было видеть Ирину, которая делала слабые попытки возобновить прежние отношения с Лидочкой, но та оказалась упрямой и зачастую откровенно хамила ей. Осенью отец собрал детей и объявил: