Любовь глупца - стр. 22
– Ты что делаешь?! – На мгновенье я растерялся, увидев этот злобный взгляд, но через минуту крикнул: – Так ты вздумала мне перечить? Не хочешь учиться? Где же твое обещание? Как ты смела разорвать тетрадь? Проси прощения! А не станешь – так я не хочу тебя больше видеть. Сегодня же уходи из моего дома!
Но Наоми упорно продолжала молчать, только губы ее слегка кривились, как будто она готова была не то засмеяться, не то заплакать.
– А, так ты не хочешь просить прощения? Ну и не надо. В таком случае сейчас же убирайся отсюда! Слышишь?! – И чтобы она не подумала, будто это пустая угроза, я вскочил, поднялся наверх, схватил несколько ее платьев, валявшихся по углам, быстро свернул их в узел и, вынув из бумажника две ассигнации по десять иен, спустился вниз. Передавая ей узел, я сказал:
– Наоми-тян, здесь твои вещи. Возьми их и возвращайся в Асакусу. Вот двадцать иен на карманные расходы. После я поговорю с твоей матерью. А остальные вещи пришлю хоть завтра, поняла? Ну, что же ты молчишь?
Наоми сжалась от страха.
– Ты поступила плохо и должна извиниться. Но ты упорствуешь и потому уходи. Что лучше – извиниться или вернуться обратно в Асакусу?
Она отрицательно затрясла головой.
– Значит, ты не хочешь возвращаться?
Теперь она кивнула, как бы подтверждая мои слова.
– И попросишь у меня прощения?
– Да, – опять кивнула она.
– Хорошо, я согласен простить тебя. Делай, как положено, – руки – в пол, и поклон!
Наоми уперлась руками в стол и, глядя в сторону, нехотя поклонилась. При этом вид у нее все-таки был такой, будто в душе она издевается надо мной.
Не знаю, был ли у нее этот упрямый, капризный нрав еще до того, как мы встретились, или я сам чересчур ее избаловал, но ясно было одно – с каждым днем ее упрямство росло. Впрочем, нет, возможно, дело не в том, что Наоми становилась все более упрямой, просто, когда ей было пятнадцать – шестнадцать лет, я не придавал ее выходкам большого значения, принимая их за милые капризы ребенка, но теперь, когда она выросла, а капризы не прекращались, я уже не мог с нею сладить. Раньше, как бы она ни упрямилась, стоило мне разок прикрикнуть построже, и она слушалась, но в последнее время, когда ей что-нибудь не нравилось, она сразу начинала дуться. При этом, если бы она тихонько заплакала, это могло бы меня разжалобить, но часто бывало, что, как бы я ни сердился, как бы ни бранил ее, ни слезинки не выступало у нее на глазах, выражение лица было вызывающе-безразличное и появлялся этот упорный взгляд исподлобья, которым она меня буквально сверлила насквозь… «Если правда, что существует животное электричество, то во взгляде Наоми оно содержится в большом количестве…» – всякий раз думал я в такие минуты. Потому что глаза ее пылали такой свирепой, не женской злобой и при этом обладали таким своеобразным, необъяснимым очарованием, что, поймав этот взгляд, я зачастую невольно содрогался от страха.