Размер шрифта

Любимая мартышка дома Тан - стр. 62

Ты по сути ничем

Не отличен от прочих коней,

Ты послушным и верным

Остался до этого дня.

Тварь – как принято думать

Среди бессердечных людей, —

Ты болезнью своей

Глубоко огорчаешь меня.

В принципе в этой простоте что-то было. Но тут чуть раскрасневшаяся от вина Лю кивнула сидевшему рядом со мной очевидному и явному тюрку со строгим лицом, изрытым глубокими морщинами, и грустными зелеными глазами. Он начал читать если не совсем сиплым, как у Юкука, то хриплым и очень звучным голосом:

Помолись за всадника – его лошадь ушла,

И он будет ходить по степи, пока не найдет ее,

Его возлюбленную, его жертву.

Но реки разлились, размыты дороги,

Сломались мосты – в панике желания.

Паника желания? Окружающие начали удивленно поднимать брови. Перевести стих с тюркского на ханьский вообще было дерзким экспериментом. И он явно не получался. У тюрка был стих не классической формы, где одна рифма на сорок строк, и не образец нового сурового стиля, где третья строка должна перекликаться с четвертой, а пятая с шестой быть их «эхом» и так далее. Тюрок делал что-то совсем иное, его слова были как будто изобретены в первый раз, к изумлению самого их автора:

И сверчки разбивают ему сердце своей песней,

Когда день рушится в прах,

А ночь обманывает надежды.

Монотонно звучал голос этого странного поэта, и я, наверное, был тут единственным, чья тюркская половина откликалась на эти обжигающие своей неожиданностью слова:

О, сладок и ярок мир, и она – там, на грани тьмы и света,

Она наступает копытом на луну,

когда он протягивает к ней руку,

Она хочет оставаться потерянной навсегда, он хочет того же.

Кончалась же эта история, впрочем, хорошо: всадник шептал своей возлюбленной лошади на ухо «куда пойдешь ты, туда и я», они «поворачивались как один», превращались в «силуэт на сером западном небе» и – «исчезали как дым, исчезали как эта песня».

Воцарилось неловкое молчание. Наконец, наиболее дерзкий и изящно одетый юноша, позволявший себе даже не подводить слишком сильно бровей, выговорил:

– Я надеюсь, это все-таки не о лошади как таковой, дорогой друг?

За столом раздалось хихиканье.

До сих пор жалею, что не помню даже имени этого поэта, не говоря уж о том, чтобы найти где-либо полную запись этого странного стиха.

Но тут драгоценная наложница Ян прекратила литературную пытку, став вдруг очень серьезной.

– Я знала, что вас удивит такая поэзия, – начала она речь. – Но в наше время удивляться чему-либо вряд ли следует. Это время – другое. Мы живем совсем в другой империи, чем наши деды или прадеды. Поднебесная – дом всех народов. Когда она была такой? Никогда. Здесь есть место и тюрку, и согдийцу, тем более если он ездит на таком великолепном коне (тут она улыбнулась мне, и я понял, в каком качестве был приглашен – как не худший из представителей своей страны), и вообще всему миру. Может быть, это оттого, что великие предки нашего императора, предки дома Тан, сами родом – из Шачжоу, с западной границы, земель между песком и горами?

Страница 62

На следующую страницу