Лучик - стр. 4

зону Можайского лесопарка бизнес-центрам, давке в пробках – какая разница, в личном авто, или в троллейбусе с трамваем! – бессердечной глухоте соседей и общему падению нравов в Первопрестольной. Квартиры в Москве отдавались детям или внаймы.

Так же жил и Владимир Ильич.

Имени своего он уже давно перестал стесняться, потому что ещё давно, сразу после окончания своей шестидесятнической диссидентской юности, простил родителям – пламенным коммунистам, – этот верноподданнический порыв: ну как, как в 40-е годы верные ленинцы могли назвать мальчика, родившегося от папы – Ильи?! А многие и многие прожитые годы (как в приключенческих романах – китовый жир, выливаемый за борт погибающего в шторме парусника) усмирили волны претензий и разочарований. В конце концов, что такое имя? – всего лишь то, что ты можешь прославить или опозорить… Ничего, кроме уважения и запоздалого сочувствия не испытывал ВИ к своим покойным родителям, и вспоминал печально и тепло их весёлую энергию, уважительную любовь друг к другу и сыну, и искреннюю веру во всеобщее братство. Владимиру Ильичу немного понадобилось времени, чтобы понять: родители были всего-навсего романтики, и его воспитали таким же.

С началом новых демократических времен все, жалея, стали называть его просто ВИ.

ВИ был человек не слишком удачливый, но очень способный. Образование имел обще-гуманитарное, поэтом стать хотел, конечно, да не потянул, и потому всю остальную жизнь подвизался на ниве художественных переводов. И теперь, совсем уже на склоне дней, занимался тем же. Пережив многие годы наплевательства на культуру, он в какой-то момент неожиданно дождался признания своего таланта и широкой известности в узких кругах, получил материальную независимость и даже некоторую славу. Запихав глубоко внутрь мечты о несбывшемся, он решил, что теперь имеет право просто радоваться возможности получать чистое удовольствие от кропотливого своего труда, и – да! – капризничать: переводить лишь тех авторов, коих сам читал и перечитывал с удовольствием.

После страшных несчастий – смерти сына и жены, – он решительно признал свое поражение в борьбе с мегаполисом, и осел на даче, в старом, но крепком бревенчатом срубе, построенном ещё покойным папой, ведущим инженером оборонного предприятия. В даче имелись все удобства; она была бабушкиной вотчиной, бабушка дачу восприняла и приняла как-то сразу и ленно: бывшая крестьянка, в поисках работы пешком пришедшая в Москву незадолго до революции, всю жизнь проработавшая на том же оборонном заводе, куда потом, после института, пришел и её сын, – на старости лет она опять дорвалась до земли, и даже на зиму в Москву переезжала всегда ненадолго, и никогда без препирательств. Отец, относившийся к матери с громадным уважением, устав от её глухого сопротивления, в конце концов просто обеспечил дом всем необходимым, и препирательства прекратились. Конечно, многое со временем потускнело и обветшало, кое-что из времянки пришлось поменять и переделать; но сам сруб стоял прочно, и намерен был, судя по всему, простоять ещё лет 200.