Ловчий смерти - стр. 20
Вергун очнулся.
К его немалому удивлению, руки не исчезли, они не были плодом его фантазии, они существовали на самом деле, одновременно в двух мирах. В мирах сна и яви. Просто удивительные руки.
Он открыл глаза.
Торопливые прикосновения тут же исчезли, как будто с лица спорхнула заботливая невесомая птица. Сын Карны увидел склонившееся над ним лицо. Красивое женское лицо. Черты были необычны. Большие глаза, заостренный подбородок, решительные скулы, маленькие нежные губы. Было в нем что-то кошачье, хищное, грациозное… Ловчий вздрогнул, резко приподнимаясь на локтях.
– Наконец-то, – тихо произнесла женщина, – очнулся…
– Мара… – Он попытался коснуться ее, но она легко ускользнула, отстраняясь.
С таким же успехом можно было бы попытаться поймать ветер.
Вокруг лес. Невдалеке пасется конь, в траве стрекочут кузнечики.
«Чего они вдруг? – удивился Вергун, щурясь в лучах пробивающегося сквозь ветви деревьев солнца. – В середине осени».
– Сколько я пролежал без сознания?
– Сутки, – поднявшись, Мара легко прошлась по траве.
Сын Карны беззастенчиво разглядывал ее. Обнаженное тело было прекрасным, стройным, безупречным. Женщина куталась в ниспадающие до земли черные волосы.
– Что смотришь? – она игриво улыбнулась. – Словно видишь в первый раз.
– Может, и в первый.
– Ты какой-то странный сегодня…
Вергун не ответил, любуясь ее бархатной чистой кожей.
– Не знаешь, далеко ли я успел убраться от Вельрада?
– А мне откуда знать, но, думаю, далеко. Благодари своего коня, это он тебя вывез, в очередной раз…
Сын Карны встал на ноги, игнорируя ломоту во всем теле, и не спеша приблизился к пасущейся неподалеку лошади. Лихорадка отступила, острый период миновал, теперь при следующем обращении никаких проблем не будет, только небольшая слабость. Поглаживая коня по холке, он подумал о том, что так и не удосужился дать ему имя. Но так легче не привязываться, так легче терять.
– Отчего загрустил? – Мара подошла ближе, и он уловил сладкий, дурманящий аромат ее великолепного тела.
Изящные руки вспорхнули вверх, ложась на плечи, и сразу же все тревоги отступили. Она осторожно прижалась к нему, обнимая, заключая внутрь себя, и он сквозь одежду почувствовал ее совершенство. Она по-прежнему любила его. В этой любви не было ничего плотского, не было страсти, а лишь что-то чистое, дающее надежду, спасающее в часы неизбежного, сводящего с ума одиночества. Ловчему хотелось избавиться от объятий, но он не знал, как это сделать, потому что боялся ранить ее. Догадывалась ли она, какая для него пытка одновременно хотеть и сдерживать себя каждый раз. Их близость была допустима, но она неотвратимо разрушит то удивительное, что возникает каждый раз, когда они вместе, рядом друг с другом и одновременно невероятно далеко.