Лошади с крыльями - стр. 36
– Он сказал: «Лик…» А потом чего? – перебила бы Алка.
– Ничего. Остановился: на, гляди! Белозубый, молодой. Над головой небо. За спиной цветущий куст тамариска. Или саксаула. Мы все время путали: саксаул или аксакал. Хотя саксаул – это дерево, а аксакал – старый человек. Кстати, саксаул тонет в воде.
– Так же как и аксакал, – вставила бы Алка.
– Я не поверила. Бросила тоненькую веточку, и она тут же пошла ко дну.
– Не отвлекайся, – попросила бы Алка. – Ты все время отвлекаешься.
– А на чем я остановилась?
– Белозубый. Молодой.
Потом-то увидела, что не такой уж молодой. Под сорок. Или над сорок. Усталость уже скопилась в нем, но качественного скачка еще не произошло. Он еще двигался и смеялся, как тридцатилетний. Возраст не читался совершенно. Но это другими не читался. Наташа увидела все. Увидела, что бедный – почти нищий. Нервный – почти сумасшедший. Одинок. И ждет любви. Ее ждет. Наташу. Почти все люди на всей земле ждут любви. И в Швеции, откуда Володя привез платье. И в Туркмении, где выставка детского рисунка. И в Италии, где хорошие режиссеры ставят хорошее кино. И даже в Китае – и там ждут любви. Но, как правило, ждут в обществе своих жен, детей, любовниц. А Мансуров ждет один. И уже с ума сошел, так устал ждать.
– А как ты это увидела?
– Ясновидящая. Как летучая мышь.
– Летучая мышь слепая, а дальше что было?
– Больше я его в этот вечер не помню. Меня посадили с начальством.
– А Мансуров кто?
– Художник. Он был в составе жюри.
– Но жюри – это тоже начальство.
– Художник и начальник – это разные субстанции.
– А почему ты сама с ним не села?
– Я ничего не решала.
– А дальше?
– Плохо помню. Было много выпито, и съедено, и сказано. И все это с восточным размахом, широтой и показухой. Потом какие-то машины, куда-то ехали, и опять все сначала – в закрытом помещении, с музыкой, танцами, круговертью талантов, полуталантов, спекулянтов, жаждавших духовности, красивых женщин, никому не пригодившихся по-настоящему.
– А главное?
– Главное – это мой успех. Ты же знаешь, Алка, я никогда не хвастаюсь. Я, наоборот, всегда себя вышучиваю.
– Это так, – кивнула бы Алка.
– Но в этот вечер я была как пробка от шампанского, которую держат возле бутылки стальные канатики. Иначе бы я с треском взлетела в потолок. От меня исходило какое-то счастливое безумие, и у всех, кто на меня смотрел, были сумасшедшие глаза.
– Предчувствие счастья, – сказала бы Алка. – Мансуров.
– Не сам Мансуров, не конкретный Мансуров, а все прекрасное, что есть в жизни: молодость, мечта, подвиг перемен, творческий полет, маленький ребенок – все это называлось Мансуров. Понимаешь?