Логово - стр. 23
То что бы со мной тогда было? – думал Эскулап. Докторскую защитил бы, конечно, позже, – но под своей фамилией. Сидел бы на какой-нибудь теме, в каком-нибудь НИИ, бедствовал бы в голодные для науки девяностые…
Но все произошло так, как произошло. Серьезные люди приняли доклад серьезно. И дали приказ: найти пресловутое рациональное зерно, очистить от шелухи и предоставить пред светлые очи начальства. Средств на подобные проекты в те годы не жалели – и карусель завертелась. Тридцать лет…
А шестнадцать лет назад был достигнут их главный успех. Полученный штамм впервые превратил человека во что-то иное – как физически, так и психологически… Тогда же во главе темы встал Генерал. Был он не ученый и не администратор от науки, псевдоним его вполне совпадал со званием. Генерал невидимой армии, ведущей невидимую миру войну.
С тех пор они продвинулись вперед, далеко продвинулись, но… Но успехи были локальные и половинчатые. Чудодейственные снадобья, грозившие перевернуть и обрушить все медицину вкупе с фармацевтикой, обладали либо крайне избирательным действием, либо чудовищными побочными эффектами.
И вот теперь наметился прорыв. Менявший очень многое.
И в первую очередь – для Эскулапа лично…
…Он шагал все медленнее, и остановился, не дойдя до третьего корпуса. Тяжело привалился к стене. Режущая боль внутри, справа, нарастала. Эскулап выдернул из кармана плоскую фляжку, сделал несколько торопливых глотков… Постоял, прислушиваясь к ощущениям.
Полегчало.
Но в последнее время к безотказному лекарству приходилось прибегать всё чаще и чаще.
Матросская роба – новая, хрустящая – покалывала под мышками. В отдраенный иллюминатор светило красное закатное солнце, выхватывая лицо гостя, как театральным прожектором. Сам Прохор Савельевич оставался в тени. Собеседник капитана подозревал, что усадили его так не случайно. Но не протестовал, хотя солнечный свет был ему неприятен.
Горлышко бутылки звякнуло о граненую стопку, о другую (капитан, выставив из своих запасов бутылку «для сугреву», и сам не преминул воспользоваться оказией).
Выпили.
Дергачов похрустел огурцом, подцепил из миски вареную сардельку. Лицо у него было простецкое – круглое, добродушное. Морщинки у глаз, нос картошкой. Но глаза смотрели на гостя цепко, изучающе.
Прожевав закуску, сказал:
– Насчет урки беглого Зворыкин, едренть его, погорячился, ясный день. И не в том даже дело, что тут, на Свири, лагерей нет поблизости. Вот дальше к северу хватает, и нагляделся я на зеков – и беглых, и просто расконвоированных… Их во что ни одень – глаза выдают. Настороженные зенки, злые и ко всему готовые. Знаешь, у собак, у бездомных, – совсем другой взгляд, чем у тех псов, которые при хозяевах живут. Вот и урканы так же смотрят, как псы бездомные…