Личный дневник Оливии Уилсон - стр. 16
Вернувшись к столу и устроившись в кресле, Джозеф вновь открыл портсигар, чтобы выкурить очередную сигарету. Но серебряный футляр оказался пуст. Тогда, пошарив в нижнем отделении стола, он вынул деревянный ящик, в котором хранил дорогие сигары. Он не любил сигар, но ему нравилось на них смотреть, любоваться переливчатыми цветами и рисунком, напоминающим сеть капилляров; изучать сигарные банты с медалями и узорами; касаться их и чувствовать приятную шероховатость, свойственную некоторым сортам табака; слышать легкое потрескивание при надавливании, говорящее о правильности их хранения. Вот и сейчас он изучал огромную кубинскую сигару, пытаясь вникнуть в её суть; представил себе, как, если верить производителю, её катали вручную, не доверяя эту работу станку, на тёмном бедре страстной кубинки. А затем, чтобы вдоволь насладиться ароматом, вертел её в пальцах, лаская, гладя и вдыхая запахи незажженной сигары.
– Вы знали, мой друг, что курением человек удовлетворяет сосательный рефлекс и компенсирует отсутствие материнской груди? Хотя иногда сигара – это просто сигара, и ничего более, – услышал он язвительный смешок профессора, видевшего в этом предмете фаллический символ. – Курение, Уилсон, – это одно из величайших и при этом самых дешёвых удовольствий в жизни…
Не обращая внимания, доктор щёлкнул гильотинкой, отрезая кончик сигары, медленно раскурил её и стал с остервенением выпускать дым. Спустя полминуты, когда во рту появился омерзительно-горький привкус, а в горле запершило, он судорожно раскашлялся. Ему захотелось выплюнуть эту гадость, но, сам не зная почему, он вцепился в неё зубами ещё крепче, так, что челюсти заломило. Прошла томительная минута, прежде чем Джозеф понял – курение не принесло ему умиротворения. И он загасил сигару, уловив недовольный резкий окрик со стены, заставивший его замереть.
– Уму непостижимо, Уилсон! Что за фортели вы выкидываете? Сигару не гасят намеренно – это полное к ней неуважение и признак дурного тона! Её бережно укладывают, чтобы она потухла сама… Право же, не ожидал от вас такого художества! Я смотрю, вы слабак! Не выкурили гавану даже на четверть! Эх, если бы я сейчас мог… Я выкуривал по двадцать сигар за день, иногда больше! Да-да, и именно это помогало мне сосредоточиться, дьявольски помогало, скажу я вам…
Джозеф с досадой оттолкнул хрустальную пепельницу, полную исковерканных окурков и серого табачного пепла. Она заскользила по полированной поверхности стола с возрастающей скоростью, как скользит подгоняемая утренним бризом яхта по глади моря, но удержалась у самого края, словно её что-то остановило. Это спасло ворсистый турецкий килим на полу, много лет назад доставленный из Стамбула: его яркие узоры приглянулись Вивиан («Погляди, милый, они переливаются, словно драгоценные камни»), что она, будучи на редкость упрямым человеком, уговорила его раскрыть бумажник и выложить за ковёр без малого тысячу долларов, несмотря на протест Джозефа. Ничего нового: ему никогда не удавалось переубедить жену, и если уж она что-то задумала, то ни за что не отступалась от своего… Сама она с гордостью называла эту сторону своего характера упорством, Уилсон же был убеждён, что это упрямство, ведь первое имеет своим источником сильное желание, а второе, наоборот, сильное нежелание. Нежелание уступать. Потому что для Вивиан было важнее оставаться собой, чем не конфликтовать с кем бы то ни было, даже с собственным мужем. Похоже, что их дочь Оливия унаследовала от матери не только миндалевидные глаза, прямой нос и ямочки на щечках, но и её неуступчивость.