Либретто для жонглера - стр. 6
– В эту ночь любви пусть соединятся все любящие и любимые!
И нет ничего, что не было бы послушно Её повелению. Нет таких стен, которые не растаяли бы от слов Её, голос Её усмиряет само Время, и оно становится волшебным ковром. И тогда… Тогда всё становится совсем другим".
– Ещё бы, – сказала Элисса.
Из квартиры раздался крик: "Жена!" – потом обиженно: – "Же-э-на. А!"
Она отняла руку и испуганно нырнула в дверь.
Стало пусто. Её голос был в комнате, далеко. Телевизор молчал.
Я стоял один.
По другой стороне улицы прошла женщина, подняла на меня глаза, потупилась. Проехал крытый грузовик. Потом мотоцикл с коляской.
Стемнело.
В окнах электричества двигались люди. У самого бордюра чесалась собака.
Я вернулся в квартиру и закрыл дверь балкона. Я вспомнил, что на днях записал “Genesis”, и подосадовал, что не захватил с собой кассету.
Я очень жалел, что не догадался захватить с собой кассеты. Мы засиживались на кухне до часа ночи, и я всё говорил, говорил, а она слушала, улыбалась, качала головой, поправляла прическу, наливала ещё чаю, резала пирог, а я жевал и рассказывал ей о сюрреализме, о жизни и смерти, о своих эстетических воззрениях, о Марселе Прусте, о своём детстве, о постимпрессионистах, о сущности Возрождения, о христианской догматике, о том, как мне нравятся “The Cure”, о версиях смерти Моцарта, об императоре Калигуле и… о, боже! Всякий раз, ложась спать, я с ужасом вспоминал о том, о чём я так и не успел, забыл рассказать, и понимал, что не рассказал в сущности ни о чём. И на другой день я встречал её, когда она возвращалась с работы, и мы шли куда-нибудь погулять или посидеть, и возвращались обычно довольно поздно.
Бедняжка, как ей было тяжело с её душой и её сердцем, с её вкусом и чуткостью жить среди всего этого убожества, отупляющей монотонности, когда не с кем даже поговорить, и никто ничего не понимает и не хочет слушать, и озабочен только тем, как бы насолить кому-нибудь, да как бы не загреметь под грядущее сокращение, да как бы бородавку из-под носа вывести, нюхать мешает мясо, не припахивает ли.
Я звонил ей на работу, я умолял её уйти пораньше, удрать, улизнуть, и мы пойдём в парк, мы пойдём за город… Нельзя сказать, чтобы дяде всё это очень нравилось. Я его понимаю. Мы-то ужинали пирожными или чебуреками, а ему приходилось самому себе что-нибудь готовить и кушать то, что приготовил – а куда деваться? Хотя мог бы и в ресторане питаться – зарабатывал он для своей зарплаты неплохо. Жмот.
Он, должно быть, мечтал о том дне, когда я уеду, и он снова сможет вести привычную и спокойную паразитическую жизнь.