, приближается к описываемым в нем событиям. В то же время Бенуа перерабатывал их под конец жизни, когда обиды уже были забыты (друзья помирились, едва Бенуа вернулся в Париж в 1923 году). Глава «Левушка Бакст»
[45] в этих воспоминаниях исполнена большой нежности к другу юности. Бенуа рассказывает в ней о том, о чем не рассказывает больше никто, например о ранних замыслах Бакста. Что же касается антисемитизма Бенуа, то он не сильно отличался от общераспространенного, свойственного и другим друзьям Бакста – Гиппиус
[46] или Сомову
[47]. Как таковой, в своей структуре, нам этот антисемитизм интересен. Бенуа был художником с незаурядными интеллектуальными запросами и способностями. Он был рефлексирующим автором, сознательно и творчески относившимся к работе памяти, к сочетанию в этой работе того, что Гёте называл поэзией и правдой: «…я вовсе не претендую на то, чтобы эти мемуары ‹…› представляли собой вполне надежный исторический материал, писал Бенуа. Совершенно естественно, что Dichtung в них сочетается с Wahrheit. Но все же в основе имеется несомненная Wahrheit (даже при невольно-неточной передаче фактов остается в силе Wahrheit „настроения“, „атмосферы“), а это что-нибудь да значит…»
[48]. Благодаря этому Бенуа лучше многих слушал и слышал Бакста и смог донести многие его высказывания, в том числе важные для нас соображения о его художественных поисках. Есть еще одна причина, по которой
Воспоминания Бенуа мне кажутся ценными. Я «подозреваю» Бакста в том (то есть сам Бенуа его в этом подозревал), что какую-то часть своих детских воспоминаний, записанных Левинсоном, он нафантазировал, опираясь на детские воспоминания своих друзей Бенуа и Серова: их воспоминания, по сравнению с его собственными, прозаическими, сыграли для него роль расковывающей память поэзии – Dichtung.
Напротив, я отнеслась с осторожностью к воспоминаниям, записанным «со слов бабушки» внучатыми племянниками Бакста, которые принято считать чуть ли не первоисточниками. Свидетельства и тексты Жан-Луи и Стефана Барсака, в частности переведенные на русский язык, являются причиной серьезного количества ошибок в биографии художника, причем ошибок как смысловых, так и фактических[49]. Сын Бакста Андрей (1907–1972) и жена Любовь Павловна Третьякова-Гриценко (1870–1928), страдавшая под конец жизни психическим расстройством, воспоминаний не оставили, а ту часть архива отца, которой сын располагал, он передал в Третьяковскую галерею. Сестра Бакста, жившая с ним в последние годы, Софья Розенберг-Клячко (1869–1944), также ничего не написала. «Вспоминали» на старости лет, и главным образом устно, три ее дочери: Марина Барсак
