Ленинградская зима. Советская контрразведка в блокадном Ленинграде - стр. 37

Выпили за победу над врагом. Потом за Родину и за товарища Сталина. Директор как-то сразу осоловел, обмяк, и его повело на философию.

– Хорошо мы жили… – тоскливо начал он. – Больно хорошо жили. Пришел час расплачиваться. Немец… Он же сосиски из опилок ел, честное слово, сам в газете читал. Масло он в глаза не видел. Ему пушки взамен масла предлагали. Вот он с голодухи и злой, как черт. Рвется до даровой шамовки, до нашего масла, до наших окороков. А мы все еще чешемся.

– Говорили – никому пяди земли не отдадим, – насмешливо вставила заведующая магазином, расчесывая свои густые поседевшие волосы.

– И не отдадим! – вдруг заорал директор и ударил кулаком по столу, его лицо налилось кровью, стало багровым.

– Оно и видно… – Груня кивнула на Чепцова. – От самой Риги пяди меряет.

– Главный счет впереди, – грозно провозгласил директор и, расплескивая водку, стал наливать себе еще.

– Когда Гитлер всех нас на виселицу вздернет, да? – съехидничала заведующая магазином.

Директор выпил.

– Ошибкой было, Нина Ивановна, что назначили вас завмагом, – сказал он печально. – Политически незрелый вы человек.

Заведующая магазином встала из-за стола и вышла из сторожки. Вслед за ней вышла и Груня.

– Скатертью дорога, – крикнул им вслед директор. – Баба есть баба во все времена. Верно? Звать-то вас как?

– Николай Петрович. – Чепцов посмотрел на часы и заторопился. – Пора мне.

– Куда пора? – Директор пьяно пялил глаза на Чепцова.

– Пойду начальство искать.

– Ну и дурак. Зачем тебе начальство? Само тебя найдет, когда понадобишься, а так схлопочешь себе шинельку, и все.

Чепцов показал руку.

– Это что… немцы? – заморгал директор.

– Да нет, давно… Спасибо за приют и ласку, до свидания…

Два дня находился при штабе дивизии. Они девятый день твердо держат оборону. Хочу написать на тему «Остановить врага во что бы то ни стало». Все командиры тему одобряют, но, когда говорю, что хочу показать опыт их дивизии, они решительно уходят от разговора.

Болтался без толку в штабе дивизии – никто, как видно, не принимает меня всерьез. Наконец уже вечером надо мной сжалился капитан Соломенников, пожилой, седой штабник. Какая у него должность, не понял. По возрасту и по внешности быть бы ему комбригом, а он – капитан. Все лицо у него сожжено солнцем, а в морщинках проглядывается белая кожа.

Не знаю, почему капитан Соломенников взялся за мое военное образование, но он увел меня к себе ночевать, и мы говорили всю ночь. Верней, он говорил, учил уму-разуму. Он служил в русской армии еще в Первую мировую войну и немца видит на войне не впервой, или, как он выразился: «Германец, мне не в новинку».