Ледяной клад - стр. 59
– Ну, если это сделала я – рубите скорее, – она с шутливой покорностью наклонила голову. Синеватым отливом блеснули ее черные, в тугой узел на затылке собранные волосы. Открылась белая, в меру полная шея, и Цагеридзе увидел над ключицей глубокий шрам, словно от разреза ножом.
– О-о!.. Да вам, Мария, как будто кто-то уже пробовал рубить голову! – нечаянно вырвалось у Цагеридзе. Он поспешил извиниться: – Простите, пожалуйста.
Но Баженова уже стояла перед ним прямая, гордая. И хотя улыбка еще не совсем сбежала у нее с лица, влажно поблескивали редкие красивые зубы, – глаза глядели холодно, отчужденно и с тем оттенком боли и тоски, который уже был знаком Цагеридзе по первой встрече с Баженовой.
– Да. Пробовали, – с каким-то вызовом сказала она.
– Кто? – опять против воли спросил Цагеридзе, по-прежнему не думая о том, что нельзя – грубо, бестактно расспрашивать молодую женщину.
– Кто? – переспросила Баженова. – Я сама. – Помолчала, глядя в сторону, словно бы в едва различимую даль, и чуть слышно добавила: – Любовь…
И на этом слове сразу оборвался их разговор.
Баженова постояла немного, все так же глядя в сторону, и вышла.
Цагеридзе в этот день задержался в конторе до глубокой ночи. Домой, точнее – на ночлег к Баженовой, ему идти не хотелось. Он не любил неясностей, недомолвок, а Мария и все, что ее окружало, за исключением Фени, все было сплошь неясным и в недомолвках. Домой… От «котежа», предложенного Василием Петровичем, он отказался. Лида смертельно боится, что он станет ночевать у себя в кабинете. Баженова радушно сказала: «Да, пожалуйста, живите пока у меня». Иного выхода не было. И он согласился, хотя в доме Баженовой оказался словно бы пассажиром поезда дальнего следования и поместился в купе, в котором едут женщины, – укладываясь спать, неловко при них раздеваться.
У Баженовой с матерью были какие-то свои разговоры, понятные только им двоим. Их никогда не начинала Мария, она вздрагивала всякий раз, когда старуха скрипучим, ворчливым голосом окликала ее: «Марья Сергеевна…» Мария не начинала эти разговоры. Но заканчивала их обычно только она, и заканчивала чаще всего жестко, сухо.
Цагеридзе чувствовал, как больно и тяжело Баженовой разговаривать с матерью при нем. Видимо, ей хотелось оставаться всегда спокойной, ровной и ласковой, как это было вне дома, но беспощадная воля старухи словно вытягивала из нее напоказ постороннему всю глухо скрытую злобность, которую по отношению к матери Цагеридзе уж никак не мог оправдать.
А тут еще эта нечаянная откровенность. «Любовь», – вырвалось у нее, когда он поинтересовался происхождением шрама на ее шее.