Леди Клементина Черчилль - стр. 10

Я смотрю, как часы отсчитывают минуты. Не верится, что многие знакомые мне женщины вот так проводят значительную часть дня. Проходят часы, пока служанки помогают им сменить один наряд на другой, одну укладку на другую по пути от одного светского раута к другому. Кочевой, зачастую нищенский образ жизни моей матери приводил к тому, что в тех случаях, когда меня приглашали на собрания, требовавшие замысловатых причесок и вечерних платьев, мне приходилось самой выполнять работу горничных, так что обычно я ограничивалась блузоном с воротничком, юбкой и самой простой прической. Теперь я понимаю, что даже если моя будущая жизнь в качестве миссис Уинстон Черчилль позволит держать множество горничных, я не стану так легкомысленно тратить время.

Дневной свет отражается от крупного камня в моем обручальном кольце. Шевелю пальцами: свет вспыхивает и играет на гранях рубина и обрамляющих его бриллиантов. Я вспоминаю о том, как Уинстон сделал мне предложение. В зеркале вижу, как при этом воспоминании на моих губах проступает улыбка.

К середине лета в наш дом в Эбингдон Виллас потоком хлынули приглашения посетить Уинстона в Бленхейме[9] – одном из самых больших особняков в Англии и единственном не принадлежащем королевской семье дворце. Блейнхем принадлежал кузену и близкому другу Уинстона, герцогу Мальборо по прозвищу Санни[10], которое он получил по своему титулу, графа Сандерленда. Часть лета Уинстон проводил у него в гостях. Поначалу я отказывалась, и не потому, что не хотела его видеть: меня приводила в отчаяние мысль о том, что для такого торжественного случая у меня попросту нет подходящих платьев.

Однако он продолжал слать приглашения, и в конце концов я уже не могла отказывать, не оттолкнув человека, к которому неожиданно для самой себя привязалась. За последние четыре месяца письма и визиты Уинстона убедили меня в том, что он прекрасный собеседник, совсем не похожий на того бесцеремонного политикана, каким рисовали его газеты. Длинные письма, которые он писал мне, когда мы с матерью ездили в Германию, чтобы забрать Нелли после лечения от туберкулеза, были полны живости и идеализма: политика, история и культура вызывали у него те же чувства, что и у меня. В его обществе я чувствовала себя в самой гуще событий, словно сама становилась важной шестеренкой в сложном внутреннем механизме Англии.

Еще одно роднило меня с ним: чувство одиночества в мире. Оба мы были воспитаны матерями, пренебрегавшими условностями и не любившими нас. Моя мать заключила несчастливый союз с полковником Генри Хозьером прежде, чем вступить в возможно гораздо более счастливые отношения с несколькими мужчинами, которые до их развода успели стать отцами четверых ее детей. Его мать, родившаяся в Америке, утонченная леди Рэндольф Черчилль, урожденная Дженни Джером, по количеству романов могла бы посоперничать с моей: воспитание Уинстона и его младшего брата она препоручила их любимой няне Эверест. Наши отцы – если, конечно, бывший муж моей матери мог считаться моим отцом с учетом его сомнительного отцовства и того, как редко мы встречались за годы после развода, – играли в нашей жизни еще меньшую роль, чем матери. Похоже, лорд Рэндольф особенно не любил своего старшего сына и весьма явно демонстрировал это в те редкие часы, что они проводили вместе, постоянно критикуя его. Таким образом, в том, что касается нашего происхождения и положения в обществе, мы с Уинстоном были в неопределенном положении; но к обоюдному удивлению и радости это ощущение пропадало, когда мы были вместе.