Лапы волчьи, характер русский - стр. 62
– Ага-а! Ага-а! Стога! Ха-а! – разносится эхо.
Фамилия поэта – Фурорченко. Вероятно, по-настоящему его зовут не Фурорченко, а Федорченко, или еще как-то, но Балтику послышалось именно «Фурорченко». Поэт сначала читал стоя, а потом стал подскакивать и резко махать руками. Словно желая взлететь, он поднимал невидимые волны, и рубил их – словами:
– Мы же! Вы же! Ниже! Не станем! Только вперед, только вперед!
Его стиль напоминал чем-то Маяковского. Но у Маяковского есть смысл, а тут Балтик никак не мог понять, о чем говорит поэт. Он чувствовал размерность стиха, его ритмику и зов эмоций, но не находил связи между отдельными словами. Фурорченко сиял и падал (на словах), он грохотал, и ему – довольно часто хлопали. Даже до окончания стиха.
– Ты что-нибудь понимаешь в тексте? – спросил Балтик Полкана. Полкан лежит рядом и только двигает ушами.
Фурорченко грохотал довольно долго. Балтик с Полканом устали слушать и решили немного пройтись. Они пытались вспомнить хоть одно предложение из Фурорченского текста, но запомнили только рифмы.
Когда они вернулись, читали уже «женские» стихи. Ахматову, Цветаеву, еще кого-то.
– Тьфу! Сколько можно! – проворчал Полкан.
Ему хотелось послушать про войну, или про что-нибудь другое, но тоже героическое. Девушки с эстрады говорили звонкими, приятными голосами часов до девяти.
Потом, по дороге на комбинат девочки наперебой обсуждали вечер. Им очень понравилось выступление. Полкан ежеминутно оборачивался и дергал себя за шерсть (он где-то испачкался). Балтик шел молча и думал.
Девочки говорят, что от стихов у них «все внутри стучит».
– Балтфлотик, а у тебя от чего больше стучит?
– Что?
– Какие стихи тебе больше всего понравились?
Балтик остановился.
– Какие? Как сказать… Собственно, никакие. Я вообще считаю, что это была не поэзия, а так…
– Что? – спросили девочки.
– Барахло! – выговорил Полкан. Он оторвался от шерсти. – Ерунда полная. Никакого смысла нет.
– Смысл, может быть, и был, но то, как его представляли… это профанация.
– Почему?! – спросила Маша. – Ведь там были такие красивые строчки.
– У кого? У Фурорченко? Ну и в чем его общий смысл?
– Про Фурорченко не знаю, я не очень поняла. Зато у Ахматовой красиво. И у Цветаевой красиво. А у Фурорченко – просто… сильно.
– Нет, у него не сильно, у него слабо! – заявил Балтик. – Он просто рифм насобирал и связал их своими эмоциями. Если любой другой начнет читать, то ничего не будет. И у Цветаевой – некрасиво.
– Нет, красиво!
– Нет, некрасиво! – сказал Полкан, во всем согласный с Балтиком.
– Фурорченко, он же попросту бездарность! Разве его можно сравнивать с Есениным? А если нельзя, так зачем он лезет? Портит только вкусы!