Лаборатория «Феникс» - стр. 21

Он замолчал. Слова висели в воздухе, тяжелые, как свинец. Комок льда рос под ложечкой.

«А «последний выживший»?» – выдохнул я, вспоминая слова Ульяны в главной комнате. «Что он значит?»

Новиков медленно поднял глаза. В них мелькнуло что-то древнее, леденящее.

«Выживший?» – Он произнес это слово с горькой, смертельной издевкой. «Последний не выживает, Волков. Последний погаснет. Самый яркий уголек в печи. Тот, кто сожжет всех остальных, чтобы Система измерила пик температуры горения. Вот для чего все. Вот почему я здесь. Снова». – Он посмотрел на свою руку, сжатую в кулак. Сухожилия напряглись, как тросы. «Чтобы измерили, насколько я еще горю. Или… насколько мне безразлично пламя, полыхающее вокруг».

Больше Новиков ничего не сказал. Я вышел из его комнаты. Дверь щелкнула за спиной словно звук капкана. Воздух коридора ворвался в легкие, холодный и безжизненный. Слова Новикова гудели в черепе: Топка. Дрова. Пепел. Последний погаснет.

Посмотрел на браслет. 007. БАЛЛЫ: 5. Цифры светились мертвенным, ядовито-зеленым светом. Не валюта. Не воздух. Мера горючести. Пять баллов. Цена за то, что мы проглотили унижение и поделили крохи. Цена за нашу покорность сегодня, чтобы получить шанс на крохи завтра.

Прикоснулся к стене. Бетон – ледяной, мертвый. Но где-то в его толще, в переплетении труб и проводов, неумолимо тикало. Не часы. Не таймер. Счетчик. Считающий такты работы адской машины, перемалывающей нас.

Из-под двери кухни лился тусклый желтый свет. Там они. Лика с ее тревожной добротой. Ася с ее сжатыми кулаками. Кирилл с его формулами-костылями. Марк с его неутоленной злобой. Ульяна с ее зайцем и детской благодарностью. Все они. Растопка. Дрова.

Поднес руку к лицу. Пахло крошками хлеба, дешевым сыром. Пахло страхом. Пахло топливом.

Новиков прав. Огонь уже зажжен. Мы все – щепки в этой чудовищной топке. Но пока я чувствую этот лед под пальцами, пока слышу это проклятое, вечное тиканье… пока во мне вместо страха поднимается ярость – ясная, холодная, всесжигающая ярость на эту Систему, на Агату, на этот бункер, на самого Новикова с его бесконечной усталостью… – я буду гореть.

Яростно. Ослепительно. До последней искры.

Пусть меряют мою температуру. Пусть записывают данные. Я сожгу их графики дотла.

Тишина в коридоре была густой, липкой, как невысохшая краска. Не настоящая тишина – ее разрывало вечное, проклятое тик-так за стенами, теперь звучащее громче, навязчивее, словно насмехаясь. Воздух, и без того тяжелый, пропитался запахами поражения: кисловатым потом страха, пылью от мела Кирилла, слабым, но едким духом дешевого сыра, осевшим на пальцах и в горле.