Лабиринт чародея. Вымыслы, грезы и химеры - стр. 41
– На этот раз я очень болен, Гай, – сказал он голосом, который из-за некоего внутреннего напряжения либо физического стеснения звучал утробно и бесцветно. – Но больше всего я боюсь, что я, возможно, болен недостаточно… что все может повториться. Господи! Я не могу думать ни о чем больше и все время представляю себе черную удушающую агонию, ее слепой, невыносимый, душный ужас. Обещай мне – обещай снова, Гай, что ты отложишь мои похороны по меньшей мере на две недели, на месяц; и поклянись, когда меня все же зароют, прежде убедиться, что и кнопка, и электропроводка в моем гробу в полном порядке. Милостивый Боже!.. Что, если я проснусь в могиле… и обнаружу, что сигнализация не работает?!
– Не волнуйся, я обо всем позабочусь.
Это было сказано успокаивающим, слегка пренебрежительным тоном, и стороннему слушателю мог почудиться в этих словах зловещий смысл. Гай Магбейн направился к двери и не увидел, как плававший в глазах брата страх на миг стал осязаемым, узнаваемым. Гай небрежно бросил через плечо, не оглядываясь:
– Ты стал просто-таки одержим этими мыслями. Что случилось однажды, не обязано повториться. В следующий раз ты умрешь и, по всей вероятности, останешься мертв. На этот счет больше не будет никаких ошибок.
С этим двусмысленным и сомнительным заверением он вышел и закрыл за собой дверь.
Сэр Утер Магбейн откинулся на подушки и принялся разглядывать темные дубовые панели на стенах. Ему показалось – как казалось с самого начала болезни, – что комната тесна и узка, что стены норовят надвинуться на него, а потолок – придавить сверху, как стенки и крышка гроба. Ему никак не удавалось вдохнуть полной грудью. Он мог лишь лежать в постели наедине с жутким страхом, кошмарными воспоминаниями и еще более кошмарными предчувствиями. Визиты Гая, младшего брата, уже довольно давно только усугубляли это чувство могильной тесноты… потому что Гая сэр Утер теперь тоже боялся.
Он всегда боялся смерти, даже в детстве, когда ее призрак обычно далек и туманен, а то и вообще неразличим. Все началось с ранней кончины его матери: на него опустилось черное горе, и с тех пор эта тень стервятником нависала над ним, омрачая то, что для других оставалось незапятнанным. Его воображение, болезненно острое, подозревало дурное в самой жизни, везде угадывало скрытый внутри скелет, увитый цветами труп. Поцелуи юной любви отдавали смертью. Сам сок вещей был тронут тлением.
По мере взросления он, содрогаясь душой, питал свои замогильные фантазии всем макабром, который мог найти в литературе и искусстве. Как провидец, что вглядывается в черный кристалл, он в мучительных подробностях предвидел физические и душевные муки распада, представлял себе ход разложения и медленную работу точащего червя так ясно, словно уже погружался в тошнотворную бездну могилы. Но он не воображал и не страшился самого невыносимого ужаса – ужаса преждевременного погребения, – пока не испытал его лично.