Кубик Рубика - стр. 8

Это была квартира девушки Патрика, она сама была из Калуги, работала, что ли, в турагентстве, и, – Кашин отметил про себя, что это удобно, и что вот бы ему тоже так, – часть зарплаты ей платили этой квартирой, кому-то из ее начальников она принадлежала, и девушка Патрика там жила, ничего не платя за жилье, но получая при этом на работе какие-то совсем копейки. Патрик на свою девушку почему-то в тот вечер не смотрел, интересуясь толстой полуготичной брюнеткой, причем очень подробно так интересуясь – она спрашивала, на каких скинхедских поворотах судьбы он растерял свою эрекцию, а Патрик отвечал, что ничего он не растерял, и полуготичная брюнетка сама сможет, если захочет, в этом убедиться, но только если ртом, потому что более детально сейчас нельзя, ведь рядом его девушка – сама девушка смеялась, она сидела позади Кашина, он на диване, а она на спинке, то есть одна ее нога была слева от него, вторая справа, а где-то около его шеи было вообще тепло и хорошо, и вот с этого тепла, видимо, его Москва и началась, но это она просто так интересно сидела, а Кашин больше интересовал ту брюнетку, которую клеил Патрик – она тоже знала, что он приехал из Калининграда, а она в Калининграде, по ее словам, потеряла невинность еще в двенадцать лет, и поэтому Кашин ей уже не чужой. Она была в таких широких штанах, села рядом и зачем-то попросила Кашина снять с нее носки, и это была, видимо, такая шутка, потому что на ней были не носки, а колготы, а он-то поверил, что носки, и лез руками, лез в эти широкие штанины, и долез до того предела, за которым надо было уже выходить в соседнюю комнату, и когда они оттуда вернулись, то Патрик уже интересовался только своей девушкой, и вообще такая вот вечеринка – Кашин ведь даже не понимал, что пройдет много лет, и он будет ее вспоминать как такое важное событие. И что пройдет много лет, а в России так и не сменится президент.

Когда загорелась Останкинская башня, это вдруг оказалось таким потрясением, как если бы Кремль загорелся, и со Спасской башни на брусчатку упала бы рубиновая звезда, и разбилась вдребезги. Телевидение было важнее армии, главное силовое министерство, главный политический ресурс, главное все.

То есть, конечно, оно было и главным народным развлечением, но это какая-то параллельная и побочная традиция, что-то оставшееся с советских времен – накрыть стол на Новый год, соорудить оливье, включить «Голубой огонек» – да, наверное, важно, но не настолько. Важнее любого оливье было вот это – музыка Свиридова, тревожная физиономия нестареющей верховной дикторши, про которую можно было подумать, что где-то на пыльном чердаке под замком одиноко старится ее парадный портрет, такое вот волшебство. Она начинала с того, что сегодня случилось в жизни президента, потом – что хорошего в стране вообще, потом – что плохого в мире. Вечный сценарий, зимой и летом одним цветом, только в новый год в студии появлялась елочка, а в начале мая на дикторшу надевали полосатую черно-оранжевую (оппозиционеры говорили – «колорадскую») ленточку, символизировавшую единство миллионов телезрителей в дни единственного торжества, доставшегося России от ее славного прошлого – день 9 мая когда-то был профессиональным праздником ветеранов, а теперь они поумирали, и это стал просто такой день верности президенту, это ведь он придумал такую религию.