Кто боится смерти - стр. 16
– Добрый день, – сказал целитель, кланяясь Наджибе.
– Мой… мой ребенок болен, – настороженно сказала она.
Он сдвинул брови.
– Громче, пожалуйста.
Она похлопала себя по горлу. Он кивнул, подходя ближе:
– Как вы потеряли?..
– Не меня. Ребенка.
Она распеленала Оньесонву и прижала к себе под взглядом лекаря. Он попятился, и Наджиба едва не заплакала. Он реагировал на ее дочь почти так же, как ее муж – на нее саму.
– Она?..
– Да.
– Вы кочуете?
– Да.
– Одни?
Наджиба сжала губы.
Он заглянул ей за спину и сказал:
– Скорей. Дай я осмотрю ее.
Осматривая Оньесонву, он спросил Наджибу, что она ест – ни она, ни младенец не выглядели истощенными. Он дал ей закупоренную бутылочку с розовым веществом.
– Давай ей по три капли каждые восемь часов. Она крепкая, но, если ты не будешь ей это давать, она умрет.
Наджиба вынула пробку и понюхала. Пахло сладким. Что бы это ни было, оно было смешано со свежим пальмовым соком. Лекарство стоило треть всех ее денег. Она дала Оньесонву три капли. Та всосала жидкость и снова заснула.
Остаток денег Наджиба потратила на покупку припасов. В деревне говорили на другом диалекте, но все же она могла объясняться и на сайпо, и на океке. Она лихорадочно закупалась, а вокруг стали собираться зрители. Ей хватило решимости не убежать обратно в пустыню сразу после покупки лекарства. Дочке нужны были бутылочки и одежки. Наджибе – компас, карта и новый нож для мяса. Купив мешочек фиников, она развернулась и обнаружила, что стоит перед стеной из людей. В основном мужчин – там были и старые, и молодые. Большинство – возраста ее мужа. Опять то же самое. Только на этот раз она была одна, а угрожавшие ей мужчины были океке.
– Что такое? – тихо спросила она.
Она чувствовала, как Оньесонву возится за спиной.
– Чей это ребенок, мамаша? – спросил юноша лет восемнадцати.
Дочка снова шевельнулась, и Наджибу внезапно охватила ярость.
– Я тебе не мамаша! – огрызнулась она, жалея, что ее голос не слышен.
– Это твой ребенок, женщина? – спросил старик таким голосом, словно он десятки лет не пил холодной воды.
– Да. Она моя! Ничья больше.
– Ты не можешь говорить? – спросил мужчина, переглядываясь с тем, кто стоял рядом. – Она открывает рот, но ни звука не слышно. Ани забрала ее поганый язык.
– Этот ребенок – нуру! – сказал кто-то.
– Она моя, – прошептала Наджиба как можно громче.
Голосовые связки напряглись, она почувствовала вкус крови.
– Подстилка нуру! Тффийя! Иди к своему мужу!
– Рабыня!
– Эву принесла!
Для этих людей резня на Западе была не столько фактом, сколько историей. Она ушла дальше, чем думала. Эти люди не хотели знать правду. Они следили за тем, как мать с ребенком ходят по базару. Останавливались, судачили, говорили скверные слова, которые становились тем сквернее, чем дольше они судачили. Они разозлились и раззадорили себя. В конце концов они обступили Наджибу и ее ребенка-эву. Осмелели и почувствовали свою правоту. И наконец напали. Когда первый камень ударил Наджибу в грудь, она была слишком потрясена, чтобы бежать. Было больно. Камень бросили по-настоящему, не для острастки. Когда второй попал в бедро, на нее хлынули воспоминания годичной давности – о том дне, когда она умерла. Тогда о нее колотились не камни, а мужское тело. Когда третий камень ударил в щеку, она поняла, что если не убежит, то дочь погибнет.