Кровь за кровь - стр. 48
Но девчонка подтащила Феликса к краю, посмотрела прямо в глаза и толкнула.
Ради Адель! Вот что сказала ему девушка, даже не представляя, как ужасно верны её слова. Какое благословение и проклятие таилось в одном толчке. Вольфы спасены, но будет много крови. Кровь за кровь. Кровь за отмщение. Мир потонет в ней.
Благословение, проклятие, благословение, проклятие.
А он всё падал…
падал…
падал…
Досчитать до пятнадцати. Конечно, эти секунду уже прошли! Феликс потянул за шнур. Парашют раскрылся, тонкая ткань взвилась в ночь. Ремни врезались в плечи Феликса. Мир встал на место.
Луна висела высоко над головой, ярко сияя, словно Адамова голова на фуражке Баша. Всё вокруг было серебристым и тёмным. Далеко внизу виднелись остроконечные кроны пышных сосен. Странно… разве здесь должно было быть столько деревьев?
Нет, нет, нет, нет… НЕТ!
В самолёте, открыв часы, Феликс обнаружил, что стрелки встали. Время замерло, и он понятия не имел, когда оно остановилось. Пять часов назад? Восемь? Три? Они летели уже так долго.
Именно в этот момент Иммельман IV начал снижать высоту. В этот момент Феликс испугался, что всего через несколько минут они приземлятся в Германии. Четырнадцать часов были на исходе. Сейчас или никогда!
Но Германии – её сверкающих памятников и грозного изгиба крыши Зала Народа – нигде не было видно. Земля была безмолвна, не освещена; насыщенно-темная дикая земля, раскинувшаяся на многие километры. Ни ферм, ни городов в поле зрения. Только деревья, деревья, деревья.
Они прыгнули слишком рано.
В отдалении, справа и слева, Феликс заметил парашюты других беглецов. Жизни Луки и девушки висели на волоске, лишь несколько сантиметров ткани отделяло их от падения, удара, смерти.
Это напомнило Феликсу, что и сам он всё ещё падал. Спускался туда, где не ступала нога человека.
Что будет, когда он достигнет земли?
Интерлюдия
Три портрета
Пустота давила на Вольфов, когда они собрались вокруг телевизора. Она проникла во все уголки гостиной – высушила полевые цветы в вазе на кофейном столике, покрыла тусклыми тёмными пятнами посеребрённые картинные рамы. Повсюду, куда бы Феликс ни посмотрел, чувствовалось отсутствие, но особенно ему не давал покоя стул. В его продавленных горчичных объятиях Мартин любил читать. Сколько вечеров брат провёл на этом стуле, листая сокращённую версию «Моей борьбы» и пытаясь притвориться, будто понимает её?
Теперь он стал святыней. Опустевшей по причинам, о которых никто из Вольфов не говорил. Шерстяной плед, брошенный Мартином утром в двенадцатый день рождения близнецов, оставался нетронут. Два года пыли, копящейся на крепкой пряже.