Кровь не вода (сборник) - стр. 25
А на берегу будут сидеть их молодые матери, еще такие красавицы, с такими горящими и счастливыми глазами – в ярких сарафанах, с полотенцами в руках, чтобы принять своих дочерей – обтереть замерзшие, дрожащие, тощие тельца, укутать в пикейное одеяло и сунуть по яблоку и конфете.
А совсем вечером, когда они вернутся домой, бабушка поставит на стол тарелку оладий и выдаст по кружке «козлячьего» молока – так говорит бойкая Эмма.
Молоко обе не любят, это почти пытка, но пьют. Через день из деревни приходит молочница Софья и продает молоко «за бешеные деньги» – так говорит бабушка, и «бешеное молоко» надо пить – для здоровья, конечно! Чтоб не болеть долгой холодной зимой.
А перед сном зайдет мама или тетка и целый час – счастье, счастье! – будет читать девочкам вслух. Конечно, любимые книги – «Дорога уходит вдаль» или «Волшебник Изумрудного города». Или «Детство Темы».
А отцы будут спорить о чем-то на террасе, и бабушка будет цыкать на них – но это поможет минут на десять, не больше.
Шумные люди, шумное семейство. Очень шумное и очень счастливое!
А девочкам, сестрам, будет уже все равно – они уже крепко спят, летают во сне, Растут. Мечтают. О чем? Да кто ж знает! Проснувшись, они и не вспомнят об этом: детские сны – легкие, воздушные, короткие и непременно счастливые.
Все… Все были счастливы в ту давнюю пору… Все.
Все были и все были счастливы.
Господи! И куда все ушло? Почему? Так скоро и так… безвозвратно?
Потом она вытрет слезы, дернет входную дверь – она давно уже открывается просто так: еще в прошлом году замок сорвали и вынесли какую-то ерунду – старые одеяла, подушки, кастрюли. Да и бог с ним, со всем этим «добром». Что там жалеть? Старое полуистлевшее барахло? Когда давно уже нет дорогих людей. Когда уже нет огромной и дружной семьи. Смешно говорить.
Из дома пахнет сыростью, волглыми тряпками, мышами и тленом. Красть уже нечего – все давно растаскано, разворовано – благо об этом не знают родители.
Она пройдется по комнаткам, увидит какую-нибудь вещь – бабушкин платок или старую кофточку. Мамин халатик – темного ситца в мелкий цветок. Пожелтевшую, размокшую коробку от отцовских папирос, любимую чашку дядьки с отколотым краем – высокую, темно-зеленую в рыжую крапку.
И снова расплачется, снова…
Потом быстро выйдет – скоро начнет темнеть, и ей станет страшно в этом доме, полном призраков прежней, далекой и прекрасной жизни, и она, приперев дверь поленом, бросит печальный взгляд на заросший участок, давно потерявший очертания грядок и клумб, и бросится скорее прочь.
И по дороге на станцию – быстрым шагом пятнадцать минут, но где он теперь, этот «аллюр»! – она старается идти быстро, а все равно выходит почти полчаса, и она снова плачет и плачет.