Крейсерова соната - стр. 77
Аня сидела в сумерках занавешенной комнаты у изголовья своей кровати, в которой спал неведомый пришелец. Плед на его груди тихо вздымался и опускался. Слабо золотилась приподнятая бровь. На лбу, словно звезда, багровел незаживший ожог. Лежавший перед ней человек хлебнул горя, которое запечатало ему уста, залепило глаза и уши, пометило множеством ожогов и ссадин. Горе гуляло по родной земле, заглядывало в каждый дом, в каждую душу, и люди повсюду горевали, кто тихо, обливаясь беззвучными слезами, кто криком крича, колотясь головой о стену. Но мало кто слышал друг друга. Аня, разнося по домам конвертики писем, соединяла это разрозненное горе в клетчатое покрывало.
Она и сама горевала, сама нуждалась в сочувствии. Ей хотелось сесть под горящую вечернюю лампу, положить перед собой стопку чистых листов и писать одно бесконечное, печальное и сладостное письмо о своем одиночестве, о своей несостоявшейся жизни, о неслучившемся счастье. Отправить письмо в окружавшую ее пустоту, откуда никогда и никто не пришлет ей ответ.
В этом письме она рассказала бы неведомому адресату о своем чудесном детстве. О даче с сухой деревянной верандой, где пахло смолой и самоварным дымом…
В своем бесконечном послании кому-то, кто никогда не ответит, она поведала бы о своей восхитительной юности. О влюбленности. О звучащем рояле, на котором в граненом стакане стояла алая роза… В университете, розовом словно утренняя гора, островерхом, прекрасном, вокруг которого весной расцветали яблони, она изучала русский Серебряный век… В ее жизни из предчувствий, мечтаний, из девичьих снов возник человек. Во плоти, молодой остроумный красавец… их руки случайно столкнулись. Позже, обнимая ее, он тихо смеялся, вспоминая это первое прикосновение, – целовал ее, посадив на плед перед зеркалом, снимая с нее легкие туфельки. Это был чудесный год – их встреч, неразлучных дней и ночей… Как весенние тучи с прогалами молниеносного солнца летели перемены. Ее любимый был в центре перемен. Его блистательные статьи и речи передавались из уст в уста. Она ему поклонялась. На несколько недель он уехал в Америку прочитать в Калифорнии лекции по русскому Серебряному веку… Она провожала его в аэропорт… Через неделю пришло сообщение, что он разбился в автомобильной катастрофе около крохотного калифорнийского городка Ватсонвилл… Жизнь стала рушиться в ней и вокруг. Все стонало, голосило, угрожало, окутывалось дымом и смутой… Она ушла из аспирантуры и поступила в библиотеку. Библиотека закрылась. И она осталась без работы. Перебивалась уроками, репетиторством, случайными переводами. В страшные дни октября, когда над мятежной Москвой пролетели журавли, и танки били с моста по горящему дворцу, и по улицам сновали броневики, и на них сидели черные, словно бесы, в глазастых масках, военные, пришло еще одно горе. Мать и отец, наивно оставшиеся в белом холодном дворце, защищая, как они говорили, «совесть и честь страны», были убиты. Их погребение состоялось под надзором военных, в оцеплении, без поминальных речей, без музыки, под стылым дождем. С тех пор она разом потухла, постарела, подурнела. Замотала себя в блеклые поношенные одежды. Устроилась письмоношей и, похожая на хрупкую побитую птицу, которой уже никогда не летать, пугливо скакала по Зачатьевским и Обыденским переулкам в своих истоптанных туфлях, стучась в двери, похожая на нищенку, протягивая в приоткрытую щель худую руку с заказным письмецом.