Крейсерова соната - стр. 42
Аккумуляторы резервного питания сели, свет погас, и в этом ледяном мраке, где раздавалось звонкое падение капель и слышался чей-то кашель и хрип, всем сразу, как внушение, явилось знание о неизбежной смерти. И они стали шарить в потемках, нащупывая друг друга. Так живое и беззащитное, случайно возникшее среди непроглядного Космоса, цепляется за другое живое, стараясь сохраниться в беспощадном мироздании.
Кислород кончался, и загазованный воздух, в котором плавали частички ядовитых эмульсий, металлической пудры и расплавленных пластмасс, – ледяной отравленный воздух попадал в кровь, порождая галлюцинации.
Мотористу в дурмане казалось, что он сидит в деревенской горнице, среди гуляющей и пьющей родни. На столе, на жаркой сковороде, желтеет яишня. Стаканы с водкой сталкиваются и звенят. А он сам на табуретке растягивает малиновую гармонь и залихватски, счастливо поет: «Эх, мороз, мороз, не морозь меня…»
Радисту чудилось, что он в душной постели обнимает женщину. Мнет ее мягкие груди, нюхает потный запах подмышек, разваливает на стороны белые сильные ноги. Погружается в нее бурной, бушующей плотью, приговаривая: «Катя, люби меня, Катя!.. А я всегда тебя буду любить!..»
Электрику мерещилось, что он косит траву. Утренний луг отяжелел от холодной росы. Солнце из-за леса ложится на травы туманным блеском. Он размахивает мокрой косой, вонзает ее в шумящее сочное скопище, заваливая стену колокольчиков и ромашек. И коростель, красный от солнца, вылетел из куста и беззвучно понесся над лугом, свесив длинные ноги.
Коку виделось, что он участвует в драке. В темной подворотне на него напали громилы. Душат и давят, суют под ребра нож. И он отбивался, хрипел, сквернословил: «Хера вам, суки!.. Все одно меня не возьмете!..»
Особист, по пояс в воде, окруженный мраком, булькающими, умирающими моряками, видел перед собой жену и детей: «Лена, детки мои, прощайте… Передайте поклон родителям… Об одном вас прошу, мои милые, – не надо отчаиваться…»
Моряки один за другим затихали от безболезненных ядов, которые вместе с дыханием попадали в кровь. Словно кто-то милосердный, желая облегчить их мучения, вкалывал в вену снотворное.
Сергей Плужников, обожженный, оглушенный ударами, держался на плаву в черном ледяном рассоле, хватая разбитыми губами едкую горечь. Пальцы скребли маслянистые стены, хватались за трубопровод, из которого вытекала тягучая зловонная слизь. Он доставал головой потолок, плавал в стиснутом воздушном пузыре, высасывая из него последние глотки кислорода. Понимал, что живет свою завершающую минуту, и его сотрясенный разум исходил моментальными, словно зарницы, видениями. Влажный голубоватый асфальт с начертанными красным кирпичом квадратами, и он играет в «классики» с дворовой девчонкой. Мама несет ему в постель синюю чашку горячего молока, в котором торчит серебряная ложечка с медом. Огромный осенний тополь в золотистой листве заслоняет окно, и сквозь листву просвечивает студеное синее небо. На блюдечке, на влажной тряпице, лежит набухшая горошина, из которой вот-вот проклюнется заостренный живой корешок.