Крещение свинцом - стр. 24
– Ич! Ич! Хад! Хад! – наперегонки рванули в погоню кавалеристы. Серые воротники с чёрными петлицами – эсэсовцы. Тот самый батальон «Горец»? Грузины или шапсуги? Или чеченцы? Кто бы понимал. Даже Кырдык только плечами пожимал: «Эч – наше тюркское, хад – не помню. Не ингуши. Не балкарцы. Не карачаи. Не знаю».
Внизу, на гравийных осыпях под, казалось бы, такой сонной трассой то и дело скелетились десятки сброшенных с проезжей части остовов сгоревших советских и немецких грузовиков. Возле мостика мелкой, почти ручья, но скорой речушки жалко чернели собранные особой группой восемь искалеченных лёгких «Т-26» и «Т-60». И уже на подходе к станице приятно лежал на боку обезбашенный «Тигр».
Станица широко разметалась по низинке, полукружьем стекающей к невидимо петлявшей в камышах речушке Псыж. Лёгкие холмы, окружавшие долину, у горизонта резко вздувались серьёзными горами. В больших пустых огородах и зацветающих вишней садах – мелкие мазанки под тростниковыми крышами на окраинах; чуть меньше огороды, но крупнее мазанки под черепицей – в центре. Два каменных, сероштукатуреных двухэтажных административных здания. Длинная деревянная школа сильно обгорела.
Быстро вечерело. За час наблюдений – никаких признаков жизни. Просто никаких. Ни собаки, ни курицы. Ни человека. Только воробьи и дальние стрижи над камышами.
– Командир, мы с Живчиком в центр сходим? Пошарим? – Копоть заранее выложил «карманный» боезапас Ерёме, оставив только заряженные магазины. – Пока не стемнело.
– Давайте. – Не спорить же Смирнову с добровольцами. – Только на час. До администрации и назад. Без контактов, даже с гражданскими.
– Так точно, начальник.
– Мы будем возле вот того домика, на холме, в орешнике.
– Замётано, командир!
Копоть и Живчик перебежками помелькали вдоль заборов и растворились в проулке.
Обходящая станицу глиняная колеистая дорожка кривилась по-над оврагом. Из каждой недосохшей лужицы на его дне неслись страстные лягушачьи воканья. Казалось, это главная примета южной весны.
Группа перемещалась, всё так же осторожничая – крайняя односторонняя улица напрягала все больше: ну, ни малейших признаков жизни. В огородах грязная весенняя пустота. Через приоткрытые двери в холодных хатах – опрокинутые столы, табуреты, растерзанные постели. По земляным полам битая посуда, россыпи муки, кукурузы. Какое-то тряпьё. И даже самодельные куклы.
Дьяк, после первых трёх мёртвых хат, безоговорочно оставался на внешнем дозоре. Пять, шесть, девять, двенадцать – по земляным полам тряпьё, битая посуда, россыпи, опрокинутая мебель.