Коты и клоуны - стр. 26
От взгляда Сурмака дыхание у Кочешковой перехватило ещё сильнее. «Что-то будет!» – подумал Сурмак, приготовившись к худшему, но очень хотелось есть, алжирка, как оказалось, любила организовывать интрижки, Кочешков и не подумал спросить, кто этот новый садовник и нужен ли действительно он. Для Кочешкова лето на Лазурном Берегу и не было летом – на вилле, часто вместе с Тебеньковым, он появлялся наскоками, очень уставал, и всё ему было не в жилу.
Ну, а жена его с Сурмаком много болтала: о современных средствах связи, булочках с корицей, шампунях, способах подачи угловых, переименовании московских улиц, компьютерных играх, удовольствии от катания на водном мотоцикле и от того, что тебя понимают, о красоте невозможного, книгах, цветах, запахах и вкусе поцелуя. Кроме этого, о музыке, конечно, о ней! Сурмак был осторожен, даже слишком, сначала, но потом осторожность оставил. Их любовь расцвела, если только есть в безумии страсти любовь. Правда, Кочешковой хотелось скандала, к Сурмаку она любила приходить незадолго до возвращения мужа и его покидала, когда муж уже шел от машины к дверям. И выходила к Кочешкову, вся горя, вся в истоме, обнимала, к мужу прижималась и целовала. Взасос. Ей хотелось сожрать Кочешкова. Поглотить, переварить, выплюнув, вернее, при дефекации исторгнуть из себя только маленький ключик от цюрихского сейфа: номер она знала давно. Ключик, очертаниями напоминавший анк, Кочешков носил на шее. О ключике Кочешкова пару раз порывалась сказать Сурмаку, но запиналась на полуслове. Её обладание ключиком предполагало кончину прежнего обладателя: Кочешков никогда ничего своего, кроме семени и доли Тебенькову, не отдавал. Не потому запиналась, что боялась впутать Сурмака в смертоубийство, не потому, что Кочешкова почитала и была благодарна тому за заботу. Просто она сама ещё не созрела. В то лето Кочешкова цвела.
В Москву Сурмак вернулся лишь поздней осенью, позвонил Кочешковой, они встретились, погуляли, выпили кофе. Сурмак был напряжен, неловок, грыз ногти, порывался что-то сказать, но в последний момент умолкал, додумывал какую-то очень важную мысль и смотрел на Кочешкову с усмешкой. Словно упрекал. Ей наскучило, Кочешкова довезла Сурмака до метро: что было – то было, грусти и так здесь хватало, а от упреков она ещё с детства бесилась.
Тебеньков знал об этой встрече. Он вообще знал всё, всё умел и всё крепко держал. Врачи предлагали операцию, но Тебеньков гордился перебитым носом, тем, что он не говорил, а гундосил. Он любил сморкаться, зажимая крылья носа пальцами с перстнями, любил стряхивать сопли и счищать их с перстней. Он хотел всего лишь одного – чтобы его, бизнесмена, уважали! – но кто уважать его будет, если какой-то вечный студент, катавшийся по Европе автостопом, жену бизнесмена беззастенчиво драл? Тебенькову казалось, дерут его самого.