Косточка авокадо - стр. 4
Я толкусь на этом, ибо это был процесс погружения в идиотию. В прошлом веке написали бы – морок. И оно пришло мне на ум, это слово, но куда оно к табуреткам, ширинкам и плавленому сыру? Не всякое слово не во всякую строку лезет. А идиотизм ситуации в том, что я не задаю ни одного действительно существенного вопроса, она тоже не соизволит мне объяснить, с чего вдруг пришла и пьет мой чай с моим сырком.
Напоминаю: виделись в чужой прихожей. Я маялась с интеллигентом на голову ниже меня, который норовил меня всунуть в «зайца». В зеркале – проклятущем зеркале! – мы встретились с ней глазами. Я – гостья уходящая, она – пришедшая. Вот и вся любовь. А теперь – она съела «тетку» и спускает у меня штаны.
Ладно. Жду.
– Я закурю, – говорит она.
– Пожалуйста, – отвечаю я, хотя в моем доме, где практически можно все, «не курить» – единственное условие. У меня на дым аллергия.
Но беременным не отказывают. Беременных лелеют. Она курит, я заскакиваю в ванную, чтоб закапать себе нос. Дети с вытаращенными глазами, унюхав запрещенный дух, смотрят на меня через нагромождение табуреток.
– Это будет не простой ребенок, – сказала мне гостья. – Он в честь Булгакова. Я зачала его на Патриарших в Вальпургиеву ночь.
– На чем зачала? – спросила я, будучи дурой и не сумев охватить объем информации.
– На скамейке! – почему-то закричала она. – Это вы все на диванах и кроватях. А на меня смотрели звезды!
Дети выглянули в табуретный проем. «Какие примитивы, – печально подумала я. – Типично кроватно-диванная продукция. Что с нее взять?»
Мистер Воланд нагло хихикнул в вентиляционную решетку. Я выпрямила стан. Ну ладно, ладно, не стан – туловище. Затекшее в идиотской позе… Но выпрямила – точно. Выпрямилась. Потому что хихикнул Воланд? Да нет же, нет! Кто такой Воланд? Дитя. Дитя Булгакова.
А Булгаков – это святое. Можно потерять ум, честь и совесть, но потерять одиннадцатый и первый номер «Москвы» с «Мастером» не просто нельзя. Это смерти подобно. Как-то ко мне в очередной раз приехал очередной гость из провинции. Он почему-то ходил босиком, а носки сворачивал в малюсенькие катышки, даже не знаю, как это у него получалось, и клал на видное место, на трюмо там или на книжную полку. Вот на полке он у меня и углядел переплетенного Булгакова, тогда еще раритет из раритетов.
– Это тебе надо? – спросил он, стуча кургузым пальцем по светло-коричневому томику.
У меня просто слов не нашлось от возможности постановки такого вопроса.
– Жаль, – сказал он. – Мне очень надо.
– Всем надо, – ответила я. – Это же Булгаков!