Корона за холодное серебро - стр. 73
– Ваша всемилость, одна нарушительница…
– Я вызвала тебя не для теологических дебатов. – Бледная усмешка Черной Папессы пронзила одежды сестры Портолес и дошла до самой сокровенной слабости, о существовании которой в своей груди монахиня и не подозревала.
Она охотно признавала себя грешницей и молила о наказании, но известие, что ее действия могут отразиться на всех ее окаянных собратьях, ядом ударило по нервам, клеймом ожгло до пузырей самую душу.
– Ты заявляла мне и моему дяде до меня, что анафемы могут служить лишь одной цели – стоять между добром и опасностью. Служить щитом, пусть и грязным. Защищать чистое. И вот перед нами чудовище, осмелившееся вернуться к своим высшим не с живым чисторожденным, которому поклялось служить, но с его обугленными костями! И будто подобное издевательство – недостаточное преступление, эта тварь является сюда в одежде, пожалованной мною, насмехаясь над самым этим местом. А ты будешь читать мне лекции о разнице между одним человеком и легионом?
– Ваша всемилость, я ни в коем случае не подразумевала… – начала аббатиса Крадофил.
– Я очень хорошо знаю разницу между одной демоницей и армией оных, Крадофил, – последняя в настоящий момент наслаждается всеми удобствами Диадемы, в то время как истинно верующие чисторожденные терзаемы голодом и холодом по всей Звезде, а первая вызвала в нашей королеве такое омерзение, что была призвана сюда – осквернять самое священное место во всей империи, пока мы раздумываем над ее наказанием.
Слова хлестнули сестру Портолес куда больнее, чем физические удары плети, наносимые ею самой, и она безмолвно зарыдала. Сомнение было тем демоном, который вечно ее подзуживал, и она кормила это чудовище так же охотно, как непослушный ребенок сует объедки запретному щенку. Она сомневалась в сэре Хьортте, и из-за этого сомнения чувствовала себя замаранной, доставляя приказ истребить ту деревню, и еще гаже, когда самолично казнила пятерых кавалеристов, отказавшихся исполнить волю своего полковника. И после резни именно сомнение удержало ее перед огнем, полыхающим в доме старосты: смотреть, как сэр Хьортт горит заживо, казалось справедливым и правильным после того, что он приказал сделать Портолес и кавалерии Пятнадцатого полка…
И с самого Курска она обманывала себя, притворяясь, будто убийство деревенских жителей было истинным преступлением, Хьортт – истинным преступником, а сама Портолес – мстящим ангелом павшей Матери. Но теперь сестра осознала, в каких иллюзиях пребывала. Ее врожденная порочность всегда искажала истину, грех казался ее языку слаще всего, а добродетель отдавала пеплом и щелоком, – вот почему она позволила ему умереть, и вот почему она никому не рассказала о том, что на самом деле произошло в тот день. Вместо этого на каждой исповеди после тех событий она представляла его смерть не результатом собственного бездействия, но неисповедимой волей Падшей Матери. Она почти убедила себя, что это не ложь, не полная ложь… но, разумеется, ложь осталась ложью, и, конечно же, единственным грехом, совершенным в тот день, был ее отказ спасти чисторожденного полковника, нуждавшегося в ее помощи. Портолес вспомнила, как он, пока терраса дома старосты полыхала вокруг него, бился на стуле, к которому был привязан, изрыгая оскорбления, и обещания, и мольбы, а она смотрела, как он жарится. Краем глаза она заметила, что барон Хьортт трясется не то от беззвучного смеха, не то из-за еле сдерживаемого волнения, вызванного обличительной речью папессы, и сестра прошептала бы извинения горюющему отцу, если бы не боялась, что вместо смеха вырвется плач.