Корабль в пустоте - стр. 23

– Я тоже не понимаю, что происходит. Все разбежались. Включая мою секретаршу.

– А при чем здесь…

Он приложил палец к губам.

Я вышел от него, как пьяный. Что за чертовщина здесь творится? Неведомым образом исчезли ученые – это не то, чтобы понятно, но, на крайний случай, логически возможно, если не считать истории с заселением. Но по какой причине могли разбежаться сотрудники Здолбуновича? Он бы и сам, судя по его поведению, не прочь сбежать. Один я, как дурак, продолжаю из себя изображать делегата.

Григория в коридоре не было. Тоже сбежал, что ли? Ну, и хрен с ним – сомнительная он охрана. Да и охрана ли? Но мне-то куда теперь идти? Если следовать общей, хотя и непонятной тенденции, моя первая реакция после разговора с вратарем была правильной: вернуться в номер, взять в вещи и – ноги в руки, в аэропорт. А уж задержат там меня, не задержат… Если задержат, то, по крайней мере, появится цель – освободиться, выбраться отсюда. Какова же сейчас моя цель в становящейся всё более кафкианской ситуации, непонятно. Я завис в каком-то пустом, но цепком студенистом пространстве. Мне нужно вновь ощутить почву под ногами. Не отправится ли прямо сейчас в аэропорт, воспользовавшись отсутствием Григория? Вещи? Бог с ними, с вещами. Когда ты видишь, что твоя жизнь превращается в дурдом, надо немедленно покинуть этот дурдом. Даже без вещей.

Но, размышляя так, я стоял на улице без движения. Рождение нового чувства я ощутил в себе: его еще называют словом «ретивое». «Взыграло ретивое». Да, мы все живем именно так – бежим при первом намеке на опасность. Полчеловечества бегает от страха, даже те, кто не двигается с места. Бегут не только физически, но и мысленно, приказывая себе «не встревать». Да разве нормальному, не зараженному вирусом общественной трусости человеку не интересно разобраться, как растворились в воздухе полсотни людей? Та трусость, что подсказывает мне «правильные решения», сродни слепоте к мистической стороне жизни. Непонятно – значит, надо бежать. Мы, писатели, любим только выдумывать непонятные вещи. Но в жизни бежим от них, как зайцы, при первой возможности. Чувство самосохранения развито в нас сильнее, чем ощущение присутствия Бога. А ведь всё необъяснимое – как раз свидетельства Божьего бытия, ибо понятное потому и понятно, что объяснимо. Не жалок ли я, человек с поседевшими висками, стоящий посреди улицы и думающий, как бы смыться подальше от тайны? Как будто, если краешек ее мне был явлен в чужом городе, она меня не настигнет в своем! А если и нет никакой тайны, а просто фантастическое стечение обстоятельств, то как потом избежать позора? Кто-то ведь обязательно спросит: «И что было дальше после того, как ты узнал, что исчезло пятьдесят человек?» – «Я уехал». – «Как, почему?» – «Ну, там было всё как-то странно, абсурдно…» – «И ты не попытался ничего выяснить?» – «Старик, оно мне надо?» – «А-а-а». Вот она – тень позора, в этом коротеньком «а-а-а». Мне ее не избежать и в том случае, если этрускологи столь же необъяснимо вернутся, как и пропали. «А где господин Лосев?» – «А он в тот же день уехал». – «Как – в тот же день? Отчего же не попытался найти нас, ведь он же видел нас в автобусе и гостинице?» – и так далее. Да, меня будут втайне презирать те, кто и сам бы немедленно сбежал, но разве ничтожеству легче от мысли, что остальные – тоже ничтожества? Ничуть не бывало, здесь лишь жалкое самооправдание и ничего больше. Ощущение, что «мы – ничтожества», на самом деле ничем не лучше ощущения, что «я – ничтожество».