Константин Леонтьев - стр. 89
безжизненны. Тургенев выписал их как безукоризненные типы, а не как живых людей из плоти и крови.
Сквозь «математическую ясность плана» романа просвечивало авторское намерение. «Разве такова жизнь?» – восклицал Леонтьев. Где волшебная изменчивость, смута жизни? «Возьмите все лица: как ясно, что они собрались для олицетворения общественных начал!» В отличие от других критиков, эстет-Леонтьев не хотел обсуждать нравственную или социальную сторону романа, – он вел речь об эстетике, о красоте и сложности жизни, которая должна проявляться в произведении искусства. Его критика носила формально-художественный характер, что было вовсе не характерно для журналов того времени. Недаром известный литературовед Б. А. Грифцов отмечал, что ««Письмо провинциала» производит впечатление совсем одинокого, затерянного в 60-х годах голоса»[183].
Для Леонтьева красота – главная идея жизни. Он оставался реалистом (что было ожидаемо при его естественнонаучных склонностях), но реализм этот был не таким, как понимали его Добролюбов, Тургенев, Писемский, Боткин, в нем не было критики и «редактирования» существующего, бытописательства и подробностей, зато присутствовало восхищение действительностью как она есть. Жизнь прекрасна, сложна, многообразна, она противна любой схеме, поэтому подлинный реализм обязывает показывать пышное цветение полутонов. «Если в творении нет истины прекрасного, которое само по себе есть факт, есть самое высшее из явлений природы, то творение падает ниже всякой посредственной научной вещи, всяких поверхностных мемуаров, которые, по крайней мере, богаты правдой реальной и могут служить материалами будущей науки жизни», – был уверен Леонтьев. В «Накануне» же бессознательное было принесено в жертву сознательному, прекрасное было забыто ради полезного, ради общественной тенденции.
При таком понимании реализма Леонтьев гораздо ниже стал ценить не только некоторые страницы Тургенева, но и собственные тексты (например, его все меньше удовлетворяло описание зимнего утра в усадьбе из романа «Подлипки», которым он одно время так гордился). «Описания хороши или очень величавые, неопределенные, как бы носящиеся духоподобно (таковы описания в Чайльд-Гарольде), или короткие, мимоходом, наивные. Мое зимнее утро и все почти описания Тургенева грубореальны, хотя и были согреты очень искренним чувством. Другое дело такие простые, мужественные описания старика Аксакова в «Хронике»! Тут нет тех фальшивых звуков, взвизгиваний реализма, которыми богат Тургенев и которыми платил дань и я… увы… под влиянием его и других…»