Кому же верить? Правда и ложь о захоронении Царской Семьи - стр. 62

С Рябовым я познакомился по его инициативе. В то время, когда мировая его слава ещё не претерпела переоценки, он предпринял энергичные шаги к созданию некой международной внегосударственной организации с весомым представительством лиц, известных в русском зарубежье, которая своим авторитетом должна была бы способствовать подтверждению того, что могильник, им обнаруженный, действительно является Царским, ибо, как известно, открытие его в некоторых кругах вызвало реакцию полного недоверия. Собственных связей у Рябова с русской эмиграцией не было, поэтому он обратился к князю Чавчавадзе и с его помощью устроил приватную беседу на волнующую его тему в одном из ресторанов на Тверской (тогда ещё улице Горького), где кроме Зураба Михайловича Чавчавадзе присутствовали писатель Владимир Алексеевич Солоухин и я. Разговор был долгий, но, в общем, беспредметный. Впечатление от знакомства с Рябовым осталось настороженное, не убеждавшее в искренности его намерений и его самостоятельности во всей этой истории: милицейский след и близость к Щёлокову порождали определённые сомнения. Рябову очень нужно было найти поддержку в лице Главы Императорского Дома Великого князя Владимира Кирилловича, проживавшего во Франции, авторитет которого, конечно бы, укрепил в кругах русской эмиграции уверенность в подлинности екатеринбургской находки. Рябов знал, что мы, Зураб Чавчавадзе и я, являемся доверенными лицами Великого князя и что В.А. Солоухин также давно и хорошо знаком с Главой Императорского Дома.

Видимо, вся эта встреча и была затеяна Гелием Трофимовичем для того, чтобы, соблазнив нас учредительством некоего международного объединения вокруг события, связанного с судьбой последнего российского Императора, заручиться нужными ему рекомендациями. Надо особо отметить, что эта встреча имела место ещё в те времена, когда на официальном уровне монархические симпатии покровительством не пользовались. Скорее наоборот. Именно в то время у моего знакомого на таможне была конфискована монархическая литература. Рябов же очень искренне демонстрировал нам свою монархическую приверженность, пронизанную глубоким религиозным чувством. Но альянса не произошло. От вопросов, нарушающих общую концепцию последних звеньев трагической судьбы Царской Семьи, которую пропагандировал Рябов, он старался дипломатично уклоняться, что не всегда у него получалось. К примеру, когда кто-то из нас поинтересовался его отношением к четырём знакам, обнаруженным Соколовым на стене в подвальной комнате, где произошла экзекуция над узниками Ипатьевского особняка, Рябов даже в некотором раздражении резко заявил, что никаких каббалистических знаков на самом деле не было и что это глупая выдумка английского журналиста. А то, что обнаружил Соколов, так это просто случайное касание карандаша. Стоял у стены некто, как это выглядело в объяснении Рябова, и почёсывал спину (Боткин или лакей Трупп?), а в руке он держал какой-то пишущий инструмент, и иногда случайно, без всякого, конечно, умысла, касался им стены, на которой эти касания оставили след, объявленный уже в эмиграции каббалистическими письменами, чем потом ловко воспользовались «белогвардейские антисемиты» для подтверждения ритуального характера самого убийства. Говорилось это без юмора, вполне серьёзно. Такого же уровня были его размышления и по другим «неудобным» вопросам, связанным главным образом с событиями в урочище Четырёх Братьев.