Колдун - стр. 12
Первак сломил гибкую веточку, прикусил ее зубами. Вспомнилось тонкое лицо Настены, ее большие доверчивые глаза. На миг шевельнулось сомнение – может, девчонка тут вовсе ни при чем?
– Сынок, ты зачем к ведьме ходил? – Мать робко выскользнула на тропу, засеменила рядом, приноравливаясь к широким шагам сына. Скосив глаза на повязанную простым белым платком склоненную материнскую голову, Первак вздохнул. Люди шептались, будто когда-то мать была первой красавицей в Приболотье, а после замужества под тяжелым характером Житобуда согнулась, посерела, постарела, словно не прижившаяся в чужом саду яблонька. Смерть Оноха, младшего и потому любимого сына, совсем ее смяла, обуглила, как засохший, скорченный корень посеченного молнией дерева.
– Не твое дело, мать! – резко ответил Первак, сплюнув раскрошившуюся о крепкие молодые зубы веточку. – Не суйся лучше.
Она тихонько охнула, остановилась:
– Сынок?
– Не трогай меня, говорю, – уже мягче попросил Первак. – И без твоих расспросов тошно.
Она быстро подскочила к нему, потянулась к угрюмому лицу теплыми ладонями.
– Вижу я, гнетет тебя что-то. Все братову смерть простить не можешь. А люди шепчутся – правду Егоша сказывал… Простил бы ты его, а? Негоже в сердце злобу носить. Вон нынче в Ладоге о новом Боге поговаривают. Он всех прощать велит…
Гнев мгновенно вспыхнул в груди Первака, пальцы сжались, хрустнули. Он не почуял, как отбросил мать в сторону, не услышал своего злого голоса:
– Пошла бы ты вместе со своим жалостливым Богом!
Метнулся вперед, одним махом вскинул на крыльцо могучее тело и, прежде чем распахнуть крепкую дверь, оглянулся к печально застывшей на тропе матери:
– Отобрали боги у тебя сына, а я думаю – уж лучше бы и вовсе тебе детей не давали! Чтоб не стыдились за тебя дети, как я стыжусь!
Мать всхлипнула, прижала к щекам морщинистые ладони. Расквохтавшись, словно курицы, соседские бабы кинулись к ней с утешениями, осыпали Первака обвиняющими взглядами. Он хмыкнул, толкнул плечом дверь и вошел в горницу.
Отец сидел на длинной лавке, прилаживал к большому увесистому топору толстое древко. Не глянув на сына, негромко спросил:
– Чего там бабы расшумелись?
– Да так… – поморщился Первак. Ему не хотелось все рассказывать отцу. Засмеет…
– А-а-а, – понимающе протянул Житобуд и покосился в окно. – Сходил бы ты на дальнюю лядину, пощупал землицу.
На дальней лядине они давно уже ничего не сеяли, но перед каждой весной отец заставлял его проверять истощенную, заброшенную лядину, словно надеялся однажды обнаружить на ее месте благодатно пахнущее теплом и хлебом урожайное поле. Обычно Первак слушался его неохотно – чего без толку ноги мять, но на этот раз пошел безропотно. Хотелось уйти подальше от людей, от их милосердия и жалости. Хотелось пестовать свою злобу, лелеять ее, как любимое дитя.