Колдовской ребенок. Дочь Гумилева - стр. 56

– Колдун, о котором идет речь, терзался особенно долго, – таким же механическим тоном продолжал Солынин. – Ведь поблизости было лишь его племя, из которого он стремился силу увести. Племя было виновато, очень виновато перед духами предков. Колдун валялся в зарослях у ручья, на протертой шкуре леопарда, что служила ему всю жизнь, питаясь лишь съедобной травой, до которой мог дотянуться. И боялся, что страдания продлятся недели и месяцы. Но тут появился чужой.

– То есть мой зять. И сыграл со старым африканцем в передачу силы? – поинтересовался Энгельгардт.

– Я склоняюсь, что это были гурабе. Их ведь потом вырезали. Но, коль скоро ты словно бы не знаешь сказки, то сюжет немного сложнее. Твой зять был слишком молод для подобного дара. Да и – скорее воитель, чем жрец по психологическому облику. Он лишь согласился передать нечто вроде посылки, предназначенной старшему родственнику. Родственнику, который изрядно сведущ в подобных вопросах, изучал биографию Калиостро.

– Стало быть, обыск мне тогда не почудился. Искали, я так понимаю, артефакты? – Энгельгардт рассмеялся. – Ну, разумеется, я бы прятал их в детских игрушках. Уж вещей ребенка могли бы и не касаться.

– Наличие какого-либо талисмана он не исключает. – Солынин не обратил внимания на иронию.

– Он? – быстро переспросил Энгельгардт. – Бокий?

– Да. Его постигло некоторое… разочарование в работе по восточному направлению исследований. Блюмкин в последние свои годы между тем работал по изучению культа вуду в политических практиках. Все эти бароны Субботки… Но Порт-о-Пренс – не единственное место применения практической магии. Дикая Африка, возможно, много богаче для изучения. Черная раса, как считают некоторые, не отсталая. Она лишь идет иным путем – путем немыслимых для белых манипуляций с телом и душой.

– Еще недавно ты называл это сатанизмом, – Энгельгардт, не удержавшись, тут же подосадовал на себя. Какой смысл имели теперь эти упреки? Ведь знаешь, но язвишь душу бывшего друга, словно колешь булавкой кожу прокаженного: есть ли еще живое, чувствительное к боли, место?

– Теперь я не боюсь ада, Николай Александрович, – Солынин, словно ставя точку на былой дружбе, отставил юношеское прозвище. – Мне сдается – ад пуст. Пуст настолько, что покажется уголком тихого отдыха. Все его работники и насельники уже здесь, вокруг.

– Подводя итоги. – Энгельгардт поплотнее запахнул видавшее лучшие времена пальто: теперь ветер задувал вовсю – нагонный, западный, в старину звавшийся моряной. – Бокий ждет от меня, чтобы я поделился некими знаниями либо знаниями и артефактами, пришедшими в мою семью из Черной Африки.