Когда куковала кукушка - стр. 47
– Стойте, стойте, – тихо, будто никому конкретно, проговорила Марийка. – Может, вам крестики на грудь повесят, а может, деревянные над могилками поставят где-нибудь на берегах важного богатым купцам пролива Дарданеллы. Только родным от этого легче не станет, только жизнь в стране от разрухи лучше не будет, вот в чём горе людское.
Да, действительно, впереди оказалась долгая тёмная ночь неизвестности. Мы повесили головы от тоски предстоящей разлуки, а через несколько дней на нас надели серые шинели, перетянули тугими брезентовыми ремнями, научили нас маршировать, петь строевую песенку про соловья-пташечку, показали на соломенных чучелах, как колоть штыком противника. И тронулся наш воинский эшелон далеко на запад, в неведомые нам прежде края. Думал ли я тогда, осенью четырнадцатого года, что оставляю мать, жену и сына Стёпушку на долгие годы, на жуткие годы страданий и крови? Нет, не думал. Офицеры говорили нам, что побьём немцев и их союзников-австрийцев быстро, к Рождеству Христову непременно вернёмся по домам.
Да судьбе угодно было распорядиться совсем по-иному.
Белый водоворот
Это был ужасный, холодный день, хотя подобных дней уже пережили мы немало, кошмарных и жутких: тысячами гибли солдаты ни за понюшку табаку, но зато с воинственными криками: «За веру, царя и Отечество!»
В то утро ещё с ночи моросил дождь. Дул противный «столичный», как мы его называли, северный ветер, и вода бежала у нас по спинному желобку. Не согревала больше мокрая задубевшая шинель. Липли к телу мокрые грязные брюки. Наступали мы под дождём, а немцы в упор расстреливали нас из пулемётов. Падали вокруг меня серые шинели на грудь или, согнувшись, на бок. Или на спину, раскинув руки. Как сейчас помню, бежал рядом со мной Митька Брагин, самарский парень из рабочих. Страх, какой рябой! Бежал Митька сначала впереди меня, мокрую винтовку вперёд штыком выставил. Все кричат: «Ура!», а он матом погоду кроет, скользит старенькими изношенными сапогами по мокрой глине и кроет на чём свет стоит немцев, своих и весь этот слякотный мир.
Когда я догнал его, он вдруг повернул рябое лицо и прокричал:
– Никодим, куды бегим?
– К чёрту прямо в пасть! – отозвался я, с трудом уже отрывая пудовые сапоги от развороченной снарядами красной глины.
– Точно туда нас и направили! – подхватил Митька. – Славно помереть в день поминовения на бранном поле! Ведь нынче моя, Дмитриева, суббота! – Митька снова крепко выругался, прибавил бегу, чтобы не отставать от меня. А впереди наш щуплый поручик, ротный командир, на разбитой снарядами колючей проволоке уже повис, сложился вдвое, а левой рукой держал почему-то фуражку кокардой вниз, почти до грязи.