Книга и братство - стр. 28
– Алло.
– Могу я поговорить с мистером Херншоу?
– Пат…
– О, Джерард… Джерард… он скончался…
Мысли Джерарда приняли иное направление. Отец мертв.
– Джерард, ты меня слушаешь?
– Да.
– Он умер. Мы ведь не ожидали, да, врач не предупредил… просто это случилось… так… неожиданно… он… и он умер…
– Ты там одна?
– Да, конечно! Сейчас пять утра! Как думаешь, кто мог бы побыть со мной?
– Когда он умер?
– Час назад… не знаю…
Пронеслась мысль, а что делал он в тот момент?
– Ты была с ним?..
– Да! Я спала с открытыми дверями… около часу ночи услышала стон и вошла к нему: он сидел в постели и… и бормотал ужасно высоким голосом, и все время дергал руками и озирался, и не смотрел на меня… он был белый как мел, губы тоже белые… я попыталась дать ему таблетку, но… пыталась уложить, хотела, чтобы он опять уснул, думала, что если только он сможет отдохнуть, если только сможет поспать… а потом так задышал ужасно… так ужасно…
– О боже! – проговорил Джерард.
– Все, умолкаю, ты не хочешь этого слышать… я целую вечность пробовала связаться с тобой, дежурный там у вас звонил в разные комнаты, и я просто напилась. Ты пьян? По голосу слышу.
– Возможно.
Джерард подумал: конечно, у Левквиста в библиотеке нет телефона… но в любом случае это было раньше… что же он делал? Смотрел, как Краймонд танцует? Бедная Патрисия. Сказал в трубку:
– Держись, Пат.
– Ты пьян. Конечно, я стараюсь держаться. Ничего другого не остается. Я с ума схожу от горя, страдания и потрясения, и я совсем одна…
– Лучше тебе пойти спать.
– Не могу. Сколько тебе понадобится, чтобы приехать, час?
– Час, да, – ответил Джерард, – или меньше, но не получится выехать немедленно.
– Да почему же не получится?
– У меня тут много народу, я не могу просто бросить их, не могу бросить, не попрощавшись, а бог знает, куда они все разбрелись.
Он подумал, что не может уйти, не повидав Дункана.
– У тебя отец умер, а ты хочешь продолжать танцы со своими пьяными приятелями?
– Скоро приеду, – сказал Джерард. – Просто не могу уйти вот так сразу, извини.
Патрисия положила трубку.
Джерард посидел с закрытыми глазами в наступившей тишине. Потом проговорил: «О, господи, господи, господи!» и уткнулся лицом в ладони, тяжело дыша и стеная. Конечно, он знал, что это неизбежно, сам спокойно сказал об этом Левквисту, но случившееся совершенно не было похоже на то, к чему его готовило малодушное воображение. Он понял, чего ему не хватало воли представить, – факта, окончательного факта. Любовь, давняя любовь, острая, необъятная, властная, которая забылась или осталась неосознанной, нахлынула из всех пределов его существа жгучей болью, плачем и воплем агонии последней разлуки. Никогда больше он не поговорит с отцом, не увидит его улыбающегося приветливого лица, не будет счастлив оттого, что тот счастлив, не найдет полного утешения в его любви. Он чувствовал раскаяние, но не потому, что был плохим сыном, не был он плохим сыном. А потому, что перестал быть сыном, а ему столько надо было сказать отцу. Теперь он в ином мире. О отец, отец, мой дорогой отец!